Лунное дитя

Алистер Кроули

начало

Глава XVIII ТЕМНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ
Весна горстями разбрасывала свои украшения над неаполитанской бухтой. Именно Весне принадлежат наиболее мощные силы, ибо ее фанфары возглашают начало Творения. Она — соправительница Всевышнего, ибо в нее Он вложил тройную по сравнению с другими своими чадами силу. Южные страны ощущают ее присутствие постоянно, начиная приветствовать ее задолго до того, как равноденствие официально отворит ей двери. Вспышки ее фейерверка заглядывают за крепостные стены Зимы, а ее клич подхватывают те силы, томящиеся в казематах души, освободить которые она и пришла.
Однако в руках своих она держит лишь меч: она приходит разрушить то равновесие, которого достиг умирающий год после долгих радостей и мучений; то же происходит и с душой, с ликованием впитывающей сладкие яды Весны. Душа, которая, подобно душе Илиэль, не может не реагировать на импульсы внешнего мира, стремясь усилить их и претворить в действие, всегда открыта влиянию космических сил и, сама того не зная, то и дело даст вовлечь себя в новый водоворот переживаний и событий.
В том настроении опустошенности, в котором сейчас находилась Лиза Ла Джуффриа, ей было достаточно малейшего толчка, чтобы сорваться с места и бежать хоть в Китай, если ей не помешают собраться в течение часа.
Она готова была завести себе любовника, чтобы вскоре так же легко бросить его, и поступать так хоть двенадцать раз в году; и она очень удивилась бы, если бы кто-то при этом обвинил ее в непостоянстве. Нет, она не была неглубоким человеком; просто она верила всей душой, что каждый ее минутный импульс выражает ее подлинную волю, ее истинное «Я». Однажды вечером, когда они еще жили в отеле «Саввой» вместе с Лавинией Кинг, у них как-то зашел разговор о неустроенности лондонской жизни. Лизе не понадобилось тогда и пяти минут, чтобы поднять на ноги всю компанию, заставить ее набить карманы мелочью, сколько ее нашлось в отеле, и вывести на набережную, чтобы чем Бог послал оделить безработных. В тот вечер она была неким супер-Шефтсбери, строила тысячи планов, чтобы раз навсегда разрешить проблемы нищеты, и пришедшая наутро портниха застала ее за кипой экономических расчетов.
И экономика тут же уступила место дизайну: был создан не только новый фасон платья, но и разработана целая концепция мирового развития моды.
Для таких людей подавленный импульс равнозначен душевному краху. Илиэль начала открыто выражать не? довольство теми ограничениями, которые накладывал на нее жизнь в «Сачке», хотя в конечном итоге они были результатом ее собственного добровольного решения. Но она до сих пор не знала материнства, и чисто физические факторы, ограничивающие, как казалось, ее свободу, ранили ее тем больнее, чем менее были ей знакомы.
Пока шла «охота на Бабочку», эти волнения заставляли ее держать себя в руках, а те необычные явления, которые сопровождали весь процесс, помогали ей воспринять его. Ее тщеславию льстило, что она сделалась краеугольным камнем величественного свода, возводимого, чтобы соединить Небо и Землю. Теперь когда первоначальные волнения прошли, внешний кой стал вызывать у нее внутреннее напряжение. Эксперимент был фактически закончен; осталось лишь дождаться конца, а это означало месяцы неодолимой скуки выносить которую она должна была к тому же без обычных человеческих развлечений.
Она принадлежала к числу тех людей, которые готовы сами пойти просить милостыню, чтобы именно сейчас, в данную минуту, помочь другу, однако ни за что не подпишут чека даже на самую скромную сумму, если уплата назначена только через неделю, хотя бы от этого зависела его жизнь. Апрель и май в этом году были полны для Илиэль таких подавленных импульсов. Необходимость и дальше оставаться в магическом круге ради собственной безопасности мучила ее. И, хоть она и не знала этого, однако ее собственная воля была подавлена волей ее стражей.
В астрологии Луна также имеет значение «публики», которая (сама того не сознавая) поддается влиянию чужой независимой воли, если эта воля выражена с достаточной энергией. Публика, отправившая утомленного ею Людовика XVI на гильотину, позже с радостью сама шла умирать за Наполеона. Демократия, построенная па психологии толпы, также имеет лунный характер. Стоит людям сбиться хоть в маленькую группу, они теряют личность. Парламент, составленный из мудрейших и сильнейших людей нации, стремится уподобиться ватаге школьников, крушащих столы и швыряющих друг в друга чернильницы. Возможность истинной кооперации дает лишь дисциплина и автократия, которых иногда удается достигнуть под знаменем борьбы за равные права. Илиэль принадлежала теперь целиком и полностью к лунному микрокосму, и ее бунтарские настроения либо сменялись энтузиазмом благодаря нескольким вовремя сказанным словам сестры Клары, либо попросту игнорировались. Она была публикой, а публика — это терпеливое вьючное животное, старый осел, стонущий под тяжелой ношей, которому для ощущения неколебимости мира нужно не только привычно-грубое обращение, но и своевременный пинок в нужном направлении, данный до того, как ему взбредет в голову взбунтоваться. Все импульсы, посещавшие Илиэль, были деструктивны, это были бессмысленные идеи бегства скорее от чего-то, нежели к чему-то. Ей хотелось выпрыгнуть из сковородки не оттого, что она боялась огня или мечтала о чем-то, находившемся за ее пределами. Eй казалось, что ее лишают какого-то неизвестного, но наверняка прекрасного будущего и ее ощущения были сродни тоскливому беспокойству наркоманки, лишившейся очередной дозы.
Избранный ею путь, так сказать, привел в точку, где сходятся потоки всех четырех ветров, а такие точки чрезвычайно опасны для кораблей, лишенных собственной тяги. Корабль Илиэль еле держался па плаву, без мачт, без такелажа, и лишь канат, связывавший его с буксиром Сирила Грея, позволял ей выравнивать курс; однако этот канат, именовавшийся узами любви, в то же время связывал ее по рукам и ногам, оставляя кровавые раны.
Один или два раза она пыталась вызвать Сирила на откровенный разговор, но он был достаточно юн для того, чтобы не скрывать своего раздражения по поводу ее жажды выяснять отношения. Подобное обращение очень оскорбляет женщин Лизиного склада; гнев скоро начинает буквально распирать их. Если бы он ударил ее, а потом приласкал, это лишь утроило бы ее страсть к нему. «Что это за китайский божок, — сказала бы она в ответ, — если он за совершаемые ради него китайские церемонии не награждает своих подданных китайскими же пытками?»
Однако главная причина се психической нестабильности коренилась все-таки в ее собственных желаниях.
В какой-то мере они вытекали из ее физического состояния; многократно усиленные добавленным к этому ментальным стрессом, они вздымались многотонными; волнами, подобно леднику, зажатому в горном ущелье. В нашем мире желательно строить себя из материала более прочного, чем окружающая среда. На самом Илиэль не обдумывала своих желаний, они возникали рефлекторно; это была реакция на собственное состояние, которую она принимала за подлинную волю. Она начала испытывать свои фантазии на терпеливых окружающих: ей хотелось то нарядиться в какой-нибудь экзотический костюм, то вырядить себя и других в маски; однако и эти чудачества в глубине души не радовали ее. Сирил Грей всячески старался потворствовать ее замыслам; из всех строгостей первого этапа эксперимента оставались лишь два запрета, по-прежнему соблюдавшихся неукоснительно: ей не дозволялась интимная близость с Сирилом, и категорически запрещено было общаться с кем бы то ни было, кроме обитателей замка. Другими словами, круг обороны вокруг нее оставался таким же прочным; во всем же остальном, что не выходило за его границы, ей предоставлялась полная свобода. Однако именно это се и не удовлетворяло, и эти две запретные вещи манили се больше всего. (Змея в известной истории с яблоком была придумана потом, чтобы хоть как-то оправдать неспособность женщины устоять перед искушением.) Ее подсознательное желание нарушить эти запреты вызывало в ней столь же подсознательную антипатию к лицам, их олицетворявшим, то есть в первую очередь к Сирилу Грею и брату Онофрио. В конце концов оба эти столь ненавидимые ею персонажа слились в некоем едином, достаточно малопривлекательном образе.
Выражалось это, в частности, в припадках глупейшей ревности, отравлявших сферу интимных отношений обитателей крепости, в целом вполне здоровую. Иногда, когда мужчины располагались позагорать на нижних террасах, естественно, почти нагишом, Илиэль вдруг сбегала к ним с какой-нибудь идиотской историей на устах, призванной оправдать срочность ее прихода; в таких случаях брату Онофрио никогда не удавалось скрыть, насколько это его раздражает. Конечно, он старался брать пример с присутствовавшего здесь же учителя, изо всех сил пытаясь прикрыть хорошими манерами врожденное женолюбие. Сирилу тоже доставалось, особенно наедине с Илиэль: однажды, когда он в очередной раз был примерно-тактичен, она не выдержала:
— Ты мне кто, любовник или дедушка?!
Если бы дело было только в этом, то это, конечно, обошлось бы ей дорого. Однако человеческая душа — инструмент достаточно странный; «Сатана найдет игрушку даже для самых бездарных рук», как говорит старая пословица, вполне заслуживающая звания одного из важнейших постулатов современной психологии. Илиэль нечем было занять свой ум, не
натренированный ни на сосредоточение на какой-то определенной мысли, ни на отсечение ненужных мыслей. Многих женщин в таких ситуациях спасает вязание, преграждающее путь на панель или в реку. И так же, как образующийся в болотах газ метан, рассыпаясь лживыми огнями, сбивает с пути путешественников, так нездоровая мысль порождает чудовищ в нетренированном сознании. У Илиэль начало развиваться нечто вроде мании преследования. Она начала воображать себе, как Сирил и брат Онофрио сговариваются погубить ее. Счастье ее было в том, что каждый из членов гарнизона крепости обладал познаниями не только в оккультной, но и в практической медицине, а особенно в психологии, так что отмстить и нейтрализовать признаки «сдвига» им не составляло труда. Однако это знание, как часто бывает, порождало свою собственную опасность. Развитие непривычных для человека способностей, пусть даже в каком-то одном направлении, означает не только опасность соскользнуть в миры безумия, но и возможность подняться в миры осознания причин теперешнего критического состояния своей души. Илиэль восприняла: эту ситуацию как очередное сражение, в котором у нее нет союзников, поэтому любой трюк, направленный на; обман стражей врат, был для нее оправдан. Для нее это была война, в которой у нее не было союзников, а были, лишь враги. Те, у кого в семье есть душевнобольной наркоман, знают, сколь дьявольски сложна бывает в подобных случаях их задача, и сколь проста задача их подопечных. Для женщин, приходящих к специалисту, лечиться от алкоголизма, не отнимающих от глаз промокший платочек, пет ничего проще чем пропустить рюмашку за минуту до или через минуту после визита прославленному светилу.
Илиэль научилась различать те состояния души, в которых ей было приятно находиться, и стимулировать их. Ее успокаивало общение с Природой, в особенности — с ЛУНОЙ, и она старалась оставаться одна в такие моменты, потому что другие люди мешали ей; тогда-то она и предавалась своим самым ужасным мыслям. Мысли и правда были почти безумные. Удивительно, но у опаснейшего маньяка дух обычно ровен, и мысли самые спокойные. Разница между ним и нормальным человеком лишь в том, что маньяк таит свои фантазии. «Истории» лорда Дансэнина дают прекраснейшие образчики тонкой, стилистически отточенной прозы, порожденной изысканным воображением, достойным любимого сына всемогущего Отца Света и Истины; однако если бы они были порождением его пораженного опухолью мозга, он никогда бы не опубликовал их. Безумец свято хранил бы тайну о том, что сегодня среда, хотя бы потому, что «Диавол не велел ему говорить этого». «Аз семь Истина», провозгласил один из величайших мистиков, Мансур, и был распят, ибо всех, провозглашающих истину, распинают; если бы он сказал: «Ребята, я Господь Бог», его бы сочли просто сумасшедшим.
Так Илиэль постепенно привыкла проводить большую часть времени в своей «люльке», спокойно предаваясь самым кошмарным мыслям. Одно сознание того, что она ограничена в своих действиях, значительно ухудшало ее состояние. Подавлять импульсы, телесные или ментальные, — большая ошибка. Выпусти его наружу и забудь о нем, или скажи себе, что в твоей системе такие импульсы не имеют права на существование; все лучше, чем оставить их постепенно загнивать у себя внутри. Так, подавление нормального сексуального инстинкта служит источником тысячи болезней. В пуританских странах секс неизбежно обрастает самыми разнообразными формами извращений и дегенерации. А разного рода зависимости, от алкогольной до наркотической, в латинских странах почти не известные, заставляют только удивляться англосаксонскому темпераменту.
Вот как получилось, что ум Илиэль, застоявшись, начал порождать чудовищ. Час за часом перед ее расслабленным умственным взором проходили образы одни. больнее другого, сливаясь в целые Гольфстримы хаоса Духа. Фантомы приходили и откуда-то извне, облекая себя в образы, доступные ее сознанию — одни привлекательные, другие страшные; однако даже самые жуткие; кровавые символы вызвали в ней чувство странного восторга. То и дело повторялось видение огромного тропического жука-оленя, с горящими глазами, величиной слона, с клешнями, готовыми схватить ее. Однако страх перед ним был не больше ее любопытства, и они всякий раз с упоением разглядывала его, воображая себе как его острые жвалы сомкнутся на ее плоти. Даже собственная теперешняя полнота становилась при этом для нее источником удовольствия: она часто представляла себе, что попала в плен к людоедам, которые отрезают по куску от ее тела, варят или зажаривают их на вертеле так что кровь и жир кипят и падают на горящие угли. В современных теориях психоанализа или психосинтеза подобные видения часто квалифицируются как любовные мечтания. Во всяком случае, сама она где-то в глубине души при этом осознавала, зачем суффражистки требовали от мужчин мучить их; это был всего лишь угнетенный сексуальный инстинкт, нашедший выход в расовой
воспоминании об умыкании невесты.
Однако в самом деле опасными для нее были не эти, а другие образы, которые она научилась вызывать, дав имя, подсказанное ей одним из них. На самом деле было даже не имя, потому что его нельзя было записать буквами какого-нибудь алфавита; оно было скорее же на вздох, легкий кашель, придыхание перед произнесением настоящего имени. Ей достаточно было воспроизвести это придыхание, как ее видение возвращалось все в ту же местность. Она шла по узкой белой той тропе, ведшей очевидно к вершине какого-то поле того холма. С обеих сторон тропу огораживали колючие кустарники, перемежавшиеся полянками и порослью, дико растущих цветов, пробивавшихся между камнями. Добравшись до вершины холма, тропа упиралась в некое подобие ворот, составленных из двух скал по обе стороны от нее, похожих на башни. Башни были невысоки, некрасивы, без окон, если не считать нескольких щелей, которые вполне могли бы сойти за бойницы для лучников; однако нигде не было видно признаков жизни. Но она чувствовала, что в этих башнях и за ними есть жизнь; ей хотелось пойти и узнать, кто там живет, и все же какой-то неизъяснимый страх удерживал ее от этого. Убывающая Луна {она всегда была убывающей, когда Илиэль попадала в эту местность) довольно ярко освещала тропу, однако за врата башен ее лучи почти не проникали. Впереди на тропе ей виделись тени, похожие на звериные — то шакал, то гиена, а то и волк, ибо она слышала завывания и лай, походивший на смех, сменявшиеся довольным урчанием и истошными воплями, как будто между зверями начиналась драка, словно они вырвались из загона.
Однако на саму тропу, то и дело осыпавшуюся мелкими камнями, никто не выходил, и Илиэль было даже приятно чувствовать себя полной ее владелицей. Всякий раз ей хотелось пойти дальше и заглянуть за скалы башен, однако ей мешала старуха. Однажды она наконец дошла до нее и сумела разглядеть вблизи. Старуха сидела на повороте тропы, у подножия большой скалы, в щели которой, по-видимому, укрывалась. Илиэль сама поздоровалась с ней и спросила, чем она может ей помочь, ибо та явно занималась какой-то сложной работой.
— Вы мне позволите вам помочь? — спросила Илиэль.
— Я сумею, даже если работа у вас очень сложная.
Старуха лишь пробурчала в ответ что-то нечленораздельное, а потом призналась, что разводит огонь.
— Но у вас же нет спичек!
— Мы не употребляем спичек для разведения огня — в этой стране. — Последние три слова прозвучали как давно привычный рефрен.
— А чем же вы тогда разжигаете дрова?
— Для этого годится все Круглое, Красное и Кислое — в этой стране, — сообщила старуха.
— А дальше что? Вы поджигаете это спичками или трете палочки друг о друга, или наводите лупу на опилки?
— Не спеши так! Здесь нет ни серы, ни деревянных палочек, ни Солнца — в этой стране
— Как же вы добываете огонь? •;
— У нас нет огня — в этой стране. *
— Но вы же сами сказали, что хотите добыть его!
— Я лишь пытаюсь добыть огонь, дитя мое; мы всегда пытаемся добыть его, и никому из нас еще это не удалось — в этой стране.
— И как давно вы пытаетесь?
— У нас нет времени — в этой стране.
Илиэль, почти загипнотизированная этой странной поэзией отрицаний и особенно рефреном, решила включиться в игру.
— Ну что ж, бабушка, у меня есть нечто Круглое, Красное и Кислое, из которого можно сделать огонь. Я отдам вам это, если вы отгадаете, что это.
В ответ старуха лишь покачала головой:
— Нет ничего Круглого, Красного и Кислого — в этой стране.
— Так и быть, я скажу вам: это яблоко. Если хотите, я отдам вам его.
— Мы здесь ничего не хотим — в этой стране.
— Хорошо, тогда я пойду дальше.
— У нас некуда идти дальше — в этой стране.
— Неправда, есть, и я как раз иду туда.
— Разве вы не знаете, какое сокровище храним мы здесь, — в этой стране?
— Нет, а что это за сокровище?
Старуха проворно скрылась в щели скалы и вскоре вернулась, держа в руках Макаку, Мышеловку и Мандолину.
— Начало, — объяснила она, — состоит в Арбалете, Анаконде и Араке, вот почему всякое начало страшно — в этой стране.
— Для чего же нужны эти... предметы?
— Ни для чего — в этой стране. Но я сменяю их на Нугу, Нерпу и Невод, в надежде, что сумею сохранить их до того дня, когда мне понадобятся Цапля, Цитра и Циновка, а их уже можно будет обменять на Круглое, Красное и Кислое — в этой стране. Это было похоже на детскую считалку, которую Илиэль рассказывала сама себе; однако в данном случае рассказчик не сам придумывал свой рассказ и не знал, что будет дальше. А старуха и в самом деле была непроста. Когда Илиэль пришла к ней во второй раз, та показала ей, что нужно делать с этими предметами. Она дала макаке мандолину и, когда та начала играть, поставила перед ней мышеловку; тотчас же по реке приплыла нерпа, привлеченная нугой и музыкой, и угодила в невод. К чести старой дамы следует сказать, что она согласилась сменять свои сокровища всего лишь па сетку для волос, которую без колебаний отдала ей Илиэль.
— Боюсь, что она не выдержит вещей слишком крупных, —- на всякий случай предупредила Илиэль старуху.
— А мне и нужны всего лишь Грейпфрут, Гобой и Голотурия, — сообщила старуха. — Их-то как раз нетрудно найти в этой стране.
С каждым разом старуха все больше нравилась Илиэль, и однажды, когда они вместе с пей расставили ловушки, чтобы поймать Улитку, а заодно и ее Виноградник, Уникума вместе с его Воспитателем и Виолончель, исполняющую дуэт с Укулеле, старуха вдруг прервала свои церемонии и спросила Илиэль без обиняков, не согласится ли та вместе с ней принять участие в следующем шабаше, который состоится, как и положено, в Вальпургиеву ночь, то есть в ночь на первое мая, «ибо отсюда путь туда короче, я имею в виду — из нашей страны».
Илиэль сразу же отказалась, потому что почувствовала в этой затее нечто опасное. Однако старуха сказала:
— Не бойся, мы тебя переоденем. Конечно, совершенно ни к чему, чтобы тебя узнали Сирил, брат Онофрио или сестра Клара, потому что им не понравилось бы, что ты бываешь здесь — в этой стране.
— Все равно не пойду, — возразила Илиэль достаточно резко. — Я вообще пришла сюда просто так, комедии ради.
— О, дорогая! — воскликнула старуха. — Ты не можешь не знать, что Комедия — то же, что Кит, я имею в виду, этой стране. И ты наверняка помнишь, что Кит изрыгнул проглоченного им Иону совсем не там, куда тот собирался прибыть, а там, где его больше всего ждали. Таковы повадка Китов и здесь, в этой стране.
— А как вы узнаете, что, отправившись на шабаш, попали куда надо?
— «Как на нашей земле означает то же, что «Курица»: Чего не знает Курица, спрашивают у Кабана; чего не знает Кабан, спрашивают у Кобылы, а если уж та не знает, так того вообще никому не дано знать — в этой стране.
Илиэль ужасно рассердилась на своих друзей: почему они сами не пригласили ее па шабаш? В тот день она вернулась из путешествия в самом отвратительном настроении.
Этот разговор со старухой был лишь одним из многих; разве что он был самым оживленным и самым логически непротиворечивым. Да и закончился неплохо, потому что Илиэль узнала важные вещи. И потом, она с'6-гласилась отправиться на шабаш. Как туда добираются, Илиэль так и не узнала, потому что старуха явно нарочно темнила. Полагая, что добираться придется известный способом, Илиэль спросила об этом, но старуха сказали «У нас нет ни козлов, ни ступ с помелом — в этой стране Большинство других ее видений были полны бесформенных и противоречащих друг другу ужасов. Это были образы, в которых воплощались ее глупые мысли и произвольные импульсы; часто они походили на зверей причем таких расплывающихся и рыхлых, какими представляются позвоночным самые безобразные формы; жизни, то есть именно те линии эволюционного развития, с которых удалось свернуть им самим; поэтому они относятся к ним как к экскрементам. Однако безобразие этих образов как раз и притягивало Илиэль больше всего. Она получала болезненное, противоестественное удовольствие, наблюдая за каракатицей, расползающейся в своей черной липкой жиже подобно раздавленной улитке, а лужа этой жидкости выпускала отростки-ложноножки, жирные, как машинное масло, покрытые отвратительной слизью, пока не превращалась в некое подобие тарантула, после чего опять собиралась, точно устав от борьбы с земным притяжением, и снова напоминала гниющую лужу, но лужу тем не менее живую и к тому же явно обладающую индивидуальностью, вбиравшей в себя и жадно поглощавшей все, что оказывалось в пределах ее досягаемости. Илиэль поняла, что эта и другие подобные твари — символы желаний, жадных и неудержимых влечений, не имеющих однако ни воли, ни силы, чтобы сделать хотя бы шаг к их осуществлению, и что эта их ограниченность — для них самих ужасная, непрекращающаяся мука, агония без малейшего проблеска надежды, бессилие настолько полное, что им не дано было обрести освобождение даже через Смерть. И еще она поняла, что порождены они ее собственной слабостью; однако ей нисколько не хотелось избавиться от них, о нет! она наслаждалась их уродством и беспомощностью, гнев их доставлял ей неизъяснимую радость, хотя это был ее собственный гнев, подпитываемый ее индивидуальностью и волей. Это была своеобразная Nostalgic de la boue, (тоска по грязи (фрц.)) только духовная, которая росла в Илиэль как раковая или иная злокачественная опухоль, самообман, как обманывает себя тело до тех пор, пока единственным средством спасения не останется только ампутация; ибо как только плоть утратит свою волю к прочности, к организации и необходимому развитию, начинается дегенерация, все быстрее переходящая в разложение, и склон, по которому происходит это стремительное движение вниз, становится все круче.
Как же тонка нить, по которой человек карабкается к звездам! Какова же должна была быть сила той подсознательной воли его расы, благодаря которой в течение тысяч поколений совершался его удивительный подъем! И вот, оказывается, достаточно всего один раз оступиться; поскользнуться, и он уже в болоте, хотя еще трепыхается. Дегенерация есть, увы, самая легкая из всех возможностей выбора, предоставленных человеку, ибо падший использует силу космической инерции, того самого «давления Вселенной», которое по крайней мере стремится: присутствовать везде и повсюду; эта сила воздействует'' па человека постоянно и становится тем сильнее, чем дальше он продвинулся по пути Различения. Нет, история про Атланта — не сказка, он действительно держит Вселенную на своих плечах, как и история Геракла, богорожденного мужа, который тяжелой работой должен заслужить путь на Олимп, взвалив на себя никому более не посильную ношу.
Цена каждого следующего шага на этом Пути безмерна, счет идет на мириады отданных ему жизней; человек же, который не верит в себя, не только вынужден воевать с суммой всех вещей в мире, но даже его собственные товарищи обращаются против него, стараются уничтожить, лишить его индивидуальности и энергии, чтобы сравнять с серой массой таких же, как они сами. Таково в действительности было могущество римской империи, воздвигшей Крест на Голгофском холме; и как же слепы должны были быть Каиафа и Ирод, чтобы таким образом лишить себя своей самой драгоценной надежды — надежды на освобождение от этой железной тирании! И предатель нашелся, из тех, кто когда-то «оставил все и последовал» за Сыном Человеческим.
И кто усомнится в истинной божественности человечества, видя, что даже зачатие человеков невозможно без Освобождения, того самого, которое олицетворяет" для нас Он, так ясно сознававший тьму собственного невежества и решившийся сам пойти ей навстречу, обратив лицо Свое, пылавшее, как яркая звезда, в направлении Иерусалима?
Глава XIX ВЕЛИКОЕ ЗАКЛЯТИЕ
Операция, задуманная Черной Ложей, была столь же проста, сколь и грандиозна — как с практической, так и с теоретической точки зрения. В основу ее был положен известный принцип симпатической магии: сломав предмет, связанный невидимой связью с неким человеком, ты сломаешь и самого человека. Дуглас догадался использовать сходство между своим склепом и жилищем Сирила Грея. Теперь ему не нужно было предпринимать прямую атаку ни на молодого мага, ни на Лизу; он решил ударить по самому уязвимому месту их союза — по тому существу, которого еще не было. Больше ничего не требовалось; попытайся он пробить магическую защиту Сирила, тот без сомнения отразил бы удар, и вся его мощь обрушилась бы на самого Дугласа. У магии свои законы; человеческие представления о добре или зле ей безразличны. Если вас переехал поезд, то с точки зрения физики безразлично, намеревались ли вы покончить с собой или бросились спасать ребенка. Различие существует, но на гораздо более высоком уровне.
Маг, довольный успешно проведенной операцией низшего уровня, по меньшей мере неосмотрителен; если же он полагает, что сумел обойти закон упомянутого высшего уровня, на котором оцениваются духовные и нравственные мотивы каждого действия, то он просто глуп. В принципе Дуглас сумел бы даже вышвырнуть своего врага за пределы планеты, однако в результате лишь усилил бы потенциал бессмертного божественного «Я» своей жертвы, и это «Я» потом вернулось бы, обладая еще большими знанием и мощью; его же самого такая «победа», как ее расценили бы глупцы, вышвырнула бы за порог сферы трансформации духа, и его собственное «Я» оказалось бы сломанным и иссякшим. Он походил бы на человека, который, собрав все свое добро у себя в доме, поджег его; истинные же адепты, чей дух трансформируется постоянно, переводят свое добро в такие формы, которым огонь не страшен.
Люди, считающие себя «магами», об этом чаще всего даже не догадываются. Они надеются, что накопленных ими бесполезных вещей и сведений хватит, чтобы перевесить чашу весов высшего суда — все равно как вор, надеющийся когда-нибудь наворовать столько, что этого хватит подкупить судей и прокурора (что и можно но наблюдать в Америке). Однако законы природы созданы не человеком, не человеку и отменять их; если уж на то пошло, их вообще нет. У природы нет «законов» в человеческом смысле слова, это лишь обобщенные констатации неких наблюдаемых в природе и осознаваемых разумом фактов, формулы имманентных свойств сущности. Их нельзя ни обойти, ни отменить, ни игнорировать; всякая подобная попытка тоже укладывается в эти формулы, всякое нарушение равновесия компенсируется, даже если временной интервал; между нарушением и компенсацией превышает силы человеческого восприятия, и компенсируется с безупречной точностью, потому что мотивы нарушения космосу безразличны. Никакие средства или манипуляции не могут в конечном итоге изменить даже единств венный атом кислорода в миллионе миллионов тон воды. Ни одна вещь в космосе не может быть ни изменена, ни разрушена, она лишь меняет форму. И, это верно в отношении какого-нибудь атома углерода представление о котором само по себе есть лишь порождение нашего разума, то насколько же более верно это в отношении столь простой вещи, как душа, которая есть необходимое условие разума? Есть сомневающиеся в этом? Ответом может быть лишь встречный вопрос: а кто в этом сомневается?
Наверное, возможен случай, что маг окажется умен и попытается привести в равновесие все противоречия своей личности, как алхимик, пережигающий в золото кучу мусора. Однако большинство «магов» даже не пытается проникнуть так глубоко в суть вещей, их интересует лишь минутный выигрыш. Дуглас тоже нимало не беспокоился об отдаленных последствиях своих действий; скорее всего, он просто избегал думать об этом, однако в том, что им двигала прежде всего ненависть к Сирилу Грею, сомневаться не приходилось. Для важных операций (которые назывались «вести группу») Дуглас снимал особый склеп, где все всегда было готово. Склеп находился в доме на тихой улочке между Сеной и бульваром Сен-Жермен. Дом считался более или менее приличным, наверху в нем находился средней руки бордель, тоже принадлежавший Дугласу и Баллоку — не прямо, конечно, а через подставное лицо, вполне благообразную даму. Внизу имелся погребок, где по традиции собирались парижские апаши, чтобы потанцевать и сколотить очередной заговор против властей — так, по крайней мере, гласила легенда, — и на каждой такой вечеринке неизменно присутствовали два ажана с примкнутыми штыками и выложенными на стол револьверами. На самом же деле Дуглас просто убедился, что на апашах не заработаешь, и превратил погребок в достопримечательность для приезжих янки, британцев, немцев и девиц из провинции, жаждущих парижской экзотики. Опаснее зажиточных торговцев овощами посетителей в погребке никогда не было, а там и сям расположенные апаши, распевавшие свои песни и время от времени перекидывавшиеся бутылками или ножами, были попросту местными обывателями, старательно отрабатывавшими гонорар, еженедельно выплачиваемый им «фирмой».
Из погребка, через вход, не известный даже полиции, можно было - спуститься в склеп, служивший для вызывания духов. Он был расположен ниже уровня реки; крысы, сырость и неизбывный запах создавали в нем атмосферу, типичную для тайных мест. В мире нет мест, более приемлемых для властей, чем дом порока, надежно охраняемый полицией; и разум мага, ищущего места для своих операций, не мог бы найти лучшего помещения, свободного благодаря полиции от каких бы то ни было помех. В погребок на этой улице мог зайти любой, ища хоть налоговых, хоть магических злоупотреблений: двое полицейских со смехом выставили бы его оттуда. Вход в магический склеп был скрыт, но не благодаря маскировке, а при помощи несложной хитрости. Под лестницей, ведшей из погребка наверх, к спальням прекрасных дам, находился чулан, известный как «Берлога Троп-мэна», где этот знаменитый преступник однажды прятался несколько дней подряд. На стенах чулана остались его автографы и весьма примитивные стихи (распетые потом со сцены одним ушлым эстрадником). Любой посетитель погребка мог, не вызывая никаких подозрений, пойти осмотреть этот чулан, места в котором едва хватало для одного человека среднего роста. Выйти же оттуда он мог, не возвращаясь в погребок, а просто поднявшись по лестнице, что опять-таки никого бы не удивило, ибо многие так и поступали. Однако тот, кто знал секрет, мог, войдя туда, нажать скрытый рычаг, и пол в чулане опускался, открывая ход вниз. Внизу был коридор треугольного сечения, который мог быть затоплен в критический момент; в конце его была дверь, вполне обыкновенная для больших помещений — последняя предосторожность перед входом в святая святых. Был там и запасный выход, тоже устроенный весьма хитроумно — в виде трубы, второй конец которой выходил непосредственно в Сену ниже уровня воды. Вход и выход имели герметические запоры. Если кому-то нужно было исчезнуть, ему давали тонкий пробковый пояс, так что даже самый плохой пловец мог беспрепятственно выбраться на набережную. Однако этот секрет был известен лишь Дугласу и одному из его приближенных.
Первым шагом, которого Дуглас требовал от своих учеников, решившихся учиться магии, был отказ от всех принципов и правил морали, чтобы они привыкли нарушать их и в конце концов закоренели в безнравственности, научившись презирать любые человеческие эмоции, и прежде всего — любовь. Черная Ложа заставляла своих членов упражняться в жестокости и подлости. Ги де Мопассану принадлежат два рассказа из числа тех, которые особенно эпатируют публику: один — о мальчике, ненавидевшем лошадь, и другой — о крестьянском семействе, мучившем оставленного ему на попечение слепца. Описанная божественной рукой великого мастера, подлость убивает желание подражать ей; достаточно задумчивой скорби. Можно сказать, что подавление всех естественных порывов души составляло основу системы Черной ложи; в высших ступенях ученик начинал манипулировать ими. То, как сам Дуглас пользовался любовью, каждодневно отравляя жизнь своей жене, заставило бы самого добросердечного судью включить его в список злейших преступников века. Внутренний круг ложи — четырнадцать приближенных Дугласа, он сам и то пока не известное лицо, которому он подчинялся, женщина, которую называли «Анни» или «А.Б.», — были связаны мерзейшими узами из всех возможных. Никакие клятвы не имеют силы в Черной Ложе, первым и главным принципом которой считается отказ от морали, а целью — устрашение глупцов. В круг Четырнадцати, называвших себя Гхаагхаэлъ, принимали лишь тех, кто совершил хладнокровное убийство и предъявил Дугласу доказательства этого. Так каждый шаг этих магов означал для них все большее рабство; как позволил себе один человек передавать в руки другим такую мощную силу, с помощью которой о ни могли осуществлять Бог знает какие свои желания, составляет одну из тайн извращенной психологии. Высшая ступень в Ложе называлась Тавмиэлъ-Кверетиэлъ, и лишь двое из этих людей, «Анни» и Дуглас, имели доступ ко всем ее тайнам. Лишь у них и у Четырнадцати были ключи от склепа, и лишь им был известен секрет замка.
В склепе проводили инициацию учеников, скрыть его местоположение от которых также сумели с гениальной Простотой. Учеников подвозили к дому на машине, а на глазах у них были обыкновенные автомобильные очки, вместо стекол в которые были вставлены металлические пластины. Сам же склеп был оборудован для эвокации. Устроено там все было сложнее, чем у Весквита в Неаполе, ибо от этого зависела безопасность Ложи. На полу были изображены символы, смысл которых не был до конца ясен даже Четырнадцати; любой из этих символов, случайно задетый, мог стать магической ловушкой для предателя; а поскольку таковым был каждый из Четырнадцати — и не мог не быть им, если хотел достичь высших ступеней, — то низменный страх был лучшим стражем этой мрачной святая святых. В назначенный час мистер Батчер явился в апартаменты графа, ему надели автомобильные очки и отвезли в Бет-Хол или «Дом Ужаса», как маги называли склеп между собой.
Баллок, мадам Кремерс, Абдул-бей и жена Дугласа были уже там. Первая часть церемонии состояла в отказе от обетов, данных за миссис Дуглас священником при крещении: это было формальное отступничество от христианской веры. Делалось это не из ненависти к христианству, а для того, чтобы позволить ей вновь выйти замуж в виде Лизы и под ее девичьей фамилией. Следующим был турок, которого заставили отказаться от ислама и вступить в брак с ней под именем маркиза Ла Джуффриа. После этого американский священник вновь утвердил их в христианской вере, чтобы скрепить таинство брака. Теперь они были муж и жена. Ужас таился в той будничной простоте, с которой все эти храмовые священнодействия буквально выворачивались наизнанку. Можно понять доброту верующего христианина, объясняющего черные мессы бунтом измученной души или припадком безумия. Он способен представить себе запоздалое раскаяние человека, в лей участвовавшего, и то просветление, которое затем наступает; однако столь хладнокровное извращение самых святых обрядов, отыгранных походя, как пустая прелюдия к задуманному преступлению, сопоставимому в глазах здравомыслящего человека только с убийством, вызвала бы не только у свободомыслящего христианина, но даже у еретика ощущение ничем не извинительного святотатства.
Дуглас не пренебрег никакими средствами, способными помочь осуществлению его плана. Баллок и мадам Кремерс изображали «деток», сам же Дуглас, как «глава семейства», отдал свою жену в жены турку. Для полной картины святотатства недоставало лишь реального жертвоприношения. К нему и приступили.
Дуглас испытывал удовольствие не только от устроенного им убогого преступного фарса, но и от тех мучений, которые испытывала при этом его жена. Каждое новое унижение терзало ее сердце, причем она сознавала, что это — только начало, что подлинный разгул дьявольской силы еще впереди. От Батчера, Кремерс и Абдул-бея больше ничего не требовалось, и их увели из склепа. Баллок остался, чтобы проделать ту операцию, за которую ему был обещан гонорар.
Однако перед этим нужно было совершить еще несколько магических действий. Дуглас целиком сосредоточился на задуманном деле, заставляя себя верить, что все эти церемонии не игра, а реальность, что его жена — в самом деле Лиза, а Абдул — в самом деле маркиз; он выступил вперед, став сердцем и мозгом операции. Главная трудность заключалась в том, чтобы втянуть в нее Сирила Грея, но им удалось раздобыть образец его подписи. Теперь нужно было посвятить жертву Гекате, а еще лучше — ее еврейскому аналогу, Наэне, пожирательнице детей: она тоже считалась одной из ипостасей Луны, и раз Лиза посвятила себя этой планете, то ее магической заместительнице придется участвовать в этой церемонии.
Искусством эвокации Дуглас владел в совершенстве. Он был человек практического склада, материалист по натуре, и не любил работать на тонких планах. Он выдерживал колоссальное напряжение, заставляя духа являться в зримом образе, тогда как маг, более осторожный ила более тонкий, работал бы на иных уровнях. Дуглас достиг того, что в любом «наработанном» месте, как этот склеп, мог зримо вызвать почти любого демона, причем времени ему для этого требовалось не более получаса. Связь с местом играет в магии большую роль — вероятно, оттого, что там накапливается энергия духа. Так, в часовне Кингс-Колледж невозможно не ощутить прилива религиозности, а в соборе Св. Петра в Риме, наоборот, невозможно проникнуться верой: и восток-то у него на; западе, и античная статуя Юпитера загримирована под очередного святого, да и вся архитектура свидетельствует, что ни одно из божественных имен, известных людям, не соответствует Истине. Готика — это мистика в чистом виде, тамплиеры и византийцы — религия, замешанная на сексе, англиканская архитектура — сплошное морализаторство; современная же архитектура просто не выражает ничего. В Бет-Холе всегда находился сосуд, наполненный свежей бычьей кровью и поставленный на угольную жаровню.
Наука, хоть и медленно, но все-таки начинает убеждаться в том, что жизнь — это нечто большее, чем чистая химия и физика. У занимающихся оккультными науками на этот счет давно нет никаких сомнений. Динамическое; начало живой субстанции со смертью не исчезает. Поэтому начало, ищущее реализации, вынуждено либо дожидаться следующего воплощения, либо искать еще: живую материю, в бессознательном состоянии отпустившую от себя свое начало или душу. Ничего нет удивительного, что для переноса такого начала в живую материю маги используют коктейли из свежей крови — так легче вызвать желаемый дух. Дело это само по себе не трудное демоны всегда готовы вмешаться в плотскую жизнь, Время от времени этим сущностям попадаются необразованные или просто глупые люди, сами ищущие бессознательных состояний и для того собирающиеся в темных комнатах — без всякой магической защиты! — чтобы пригласить какого-нибудь духа или демона овладеть ими. Эта мерзкая глупость именуется спиритизмом, и любителей его можно узнать по тому, что ни к чему другому их умы уже не пригодны. Они не способны ни к ментальному сосредоточению, ни к логическому мышлению, потому что овладевший ими дух слишком часто вмешивается в происходящее, чтобы выражать их устами всякие глупости и нелепости, когда это взбредет ему в голову. Истинные духи никогда не пользуются столь неблагородными средствами, чтобы вернуться в земную жизнь; их пути светлы и не противоречат Природе. Для истинного духа реинкарнация есть жертва, отказ от уже открывшейся ему божественной жизни ради освобождения воли смертных от низменных желаний; демон же ищет реинкарнации, чтобы хоть отчасти удовлетворить свои неутолимые похоти.
Как животное, парализованное раневым шоком, следила жена Дугласа за действиями мужа, совершавшего свой отвратительный ритуал; лицо его было обращено в сторону, ибо никто не может взглянуть в лицо Гекате и сохранить разум. Заклинания, посвященные Гекате, суть проклятия против всякой нарождающейся жизни, символами же ее служат страшные ночные тени, белена и черный ягненок, еще неродившимся извлеченный из брюха черной овцы.
Это-то и обещал маг Гекате, сардонически усмехнувшись в душе, когда та внезапно дала знать о своем присутствии. Увидели ли они что-нибудь? Неизвестно. Тем более, что вряд ли кто-то из них осмелился даже поднять глаза. Просто по склепу вдруг распространилось ощущение ледяного холода, как будто некая сущность и впрямь отозвалась на произнесенные слова и совершенные ритуалы.
Ибо Геката и есть то, что в Библии названо «второй смертью». Обычная смерть для человека — величайшее из таинств, а все остальные таинства — лишь его символы; ибо это — последнее и абсолютное слияние с Творцом, но также и столп храма жизни, даже в материальном мире, ибо Смерть есть Жизнь.
Жена Дугласа тоже ощутила присутствие этой жуткой сущности, вызванной из Тартара. Ледяной холод пронизал ее до костей. Ничто никогда не терзало ее так, как упорное нежелание мужа позволить ей выполнить свое земное предназначение.
Она готова была даже смириться с проституцией, навязанной ей мужем, которого так любила, если бы — если бы...
Но всякий раз к ней вызывали Баллока, и всякий раз смысл ее жизни уничтожался в нестерпимых муках и еще более нестерпимой ярости. Это было уже не столько осознанное желание, хотя и оно было достаточно велико, сколько реальная физическая потребность ее натуры, такая же неодолимая и глубокая, как голод или жажда. Баллок, всю свою жизнь бывший жрецом Гекаты, еще ни разу не участвовал в вызывании той силы, которой служил. Его просто трясло, когда маг перечислял его хирургические подвиги, предъявляя богине, так сказать, поручительство в верности ее слуги. Он совершал свои преступные операции исключительно успеха ради, пользуясь ими также в качестве средства шантажа, не задумываясь об их магической подоплеке. Магией он тоже занимался, но почти исключительно ради удовлетворения чувственности необычным, а точнее даже нефизическим путем. Так бывало, когда его обуревала гордыня, что всегда сопровождалось' упадком духа; ибо он понимал, что его госпожа — сама стерильность и смерть. Та смерть, которой он сам боялся . больше всего. Циничное спокойствие Дугласа раздражало его; он сознавал превосходство этого великого мага, и надежда когда-либо занять его место умирала в его груди. В этот миг Геката проникла и его душу, нераздельно; сплетясь с его сознанием. Он вспомнил, что был жрецом ее, и ощутил готовность и дальше убивать в ее честь. богинь сильнее ее! Его охватил священный трепет тугов и, потрясенный сознанием своего невероятного; превосходства над другими людьми, он поклялся и дальше служить ей. Он был готов признать се единственной богиней Черной ложи — пусть только поможет ему избавиться от Дугласа! И тут же у него в голове возник план: он вспомнил, что «Анни» была верховной жрицей Гекаты, то есть рангом выше его; она не стеснялась открыто пропагандировать ритуальные убийства, за что однажды едва избежала ареста. Он подговорит Дугласа избавиться от Анни — и потом выдаст его ей.
Охватившие его чувства были настолько сильны, что его снова затрясло, но теперь уже от ярости и злорадства. Сегодня — особая ночь, и эта величественная церемония станет шагом к его следующей инициации. Он так обрадовался, что чуть не пустился впляс; согревшись в его старых костях, Геката вознаградила его великой радостью. Скоро пора и ему вступать в церемонию.
? Геката, мать смерти, пожирателъница всякой жизни! — гремел голос Дугласа, произносившего последнее заклинание. — Как я посвящаю эти тайное порождение человеков занесенному над ним зубу твоему, так да будет и со всем, что с ним сходно и сродно! И то, что произойдет с этой жертвой, брошенной на алтарь твой, да произойдет и с потомством Лизы Ла Джуффриа! Он повторил это заклинание тринадцать раз, всякий раз открывая его формулой:
ЕППСАЛОУМАГ ЕЕ THN EN ТШ KENE6I
FINEYMATI, AEINAN, AOPATAN.
ПАМТОКРАТОРА, 0EPOnOIAN KAI
EPHMOnOIANEONTA OIKIAN
EYLTA0OYZAN',
)Взываю к тебе опустошенная духом, ужасная, невидимая, всесильная, всё обращающая в палащий зной и превращающая в пустыню дом процветающий (др. Греч.)
взывая к «той, что опустошена духом, ужасна, невидима, всесильна», и препоручая ей «означенное тайное, названное и неназванное». Затем он обратился к Баллоку, велев ему действовать. Тот начал, но минуты через три вдруг выругался; когда же у лежавшей на алтаре женщины, несмотря на все ее мужество и стиснутые зубы, вырвался отчаянный крик, он выпрямился и, побледнев, спросил резко:
— Почему вы не позволили дать ей анестезию?
— А в чем дело? Ей плохо?
— Хуже некуда. А здесь, черт побери, нет ничего, что мне нужно!
Однако ему уже ничего не было нужно: он и так сделал; больше, чем предполагал.
Лицо миссис Дуглас, и без того мучительно-бледное, исказилось; невероятным усилием приподняв голову, она обратилась к мужу:
— Я всегда тебя любила, прошептала она, люблю и, теперь, когда... я... умираю.
Голова ее с глухим стуком упала на стол алтаря. Никто не знает, слышала ли она еще ответ Дугласа:
— Вот чертова кукла, она все испортила!
Ее уста произнесли слово «любить», произнесли с неподдельным чувством, и все так старательно подготовленное заклятие мгновенно рассеялось, как дым. В склепе не было больше ни Гекаты, ни даже магов: остались лишь двое убийц да мертвое тело их жертвы.
Дуглас не стал тратить на Баллока бранных слов.
— Приберите здесь, да побыстрее, — приказал он спокойно, и это спокойствие ранило больнее, чем издевательство или ругань. И ушел.
Предоставленный самому себе, Баллок чуть не впал, истерику, однако вскоре ему пришло в голову, что лучшей жертвы богине, чем содеянное им в этот раз, и быть не может.
Чувство мистической одержимости снова охватило его, радостное возбуждение вернулось: теперь уж Геката непременно возвысит его надо всеми!
Ему нужно было лишь втащить тело вверх по лестнице. А дальше старая дама свое дело знала. Он, как врач, свидетельствует смерть, и никто даже не вспомнит о кой-то жалкой проститутке. Сам же он немедля отправлялся в Лондон, чтобы переговорить с «АБ.» с глазу на глаз
Глава XX ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ
Легконогая Весна прямо-таки рвалась в Неаполь, и приход ее был поистине божественен. В конце апреля ни на Апеннине, ни на Альбане, ни на горе Аполлиапа не было больше ни крупицы снега. Последний день месяца был жарок и тих, как в середине лета; склоны Позилиппо, казалось, ловившие каждый всплеск океана, так и не могли утолить жажды. Воздух над морем был так мутен и тяжел, что обитателям виллы не было видно не только Капри и голубого залива, глубоко вдававшегося с Запада в сушу, но даже Везувия
Закат Солнца был величественен и печален; его диск казался лишь бледной тенью обычно столь вызывающе-яркой красноты, напоминающей кожу индейца. Уходя в немыслимых муках, оно пронизывало туман нитями мутного шафранного золота, и края грозовых туч на горизонте, приобретая все более фантастические очертания, создавали вместе с возвышенными, морщинистыми уступами гор удивительнейший пейзаж, постоянно меняющийся и до такой степени сказочный, что казалось, будто весь окружающий мир стал сценой чудовищных сатурналий, где плясали гигантские фантомы драконов, грифонов и химер.
Илиэль с нетерпением ждала наступления темноты, когда она вновь сможет встретиться со старухой и отправиться вместе с ней на шабаш. В этот день она случайно стала свидетельницей совещания между сестрой Кларой и обоими мужчинами; у нее не было сомнений, что они сговаривались о том же. Это подозрение лишь усилилось, когда они поочередно подошли к ней, чтобы пожелать доброй ночи. Теперь Илиэль окончательно решилась принять участие в шабаше. К девяти часам вечера в саду все стихло; лишь шаги патруля, назначенного братом
Онофрио, раздавались на верхней террасе, да время от времени звучали тихие гармоничные голоса, произносившие охранные заклинания, которыми стражи магических мест пользовались в течение веков, после каждой строки повторяя: «На тебя да обопрется воля моя, о Закон Света».
Илиэль воспроизвела свое придыхание-кашель и тотчас очутилась па тропе, которую
уже так хорошо знала. Ей не понадобилось и нескольких минут, чтобы добраться до скал-башен; старуха уже ждала ее.
— Вот что я скажу тебе, дорогая, — начала она, как всегда, без предисловий, — тебе придется совершенно точно выполнять все, что я скажу — в той стране. — Рефрен был тот же самый, за исключением одного слова.
— Во-первых, тебе ничего нельзя называть прямо — в, той стране. Так, увидев, например, дерево на горе, ты. должна сказать: «Я вижу зелень на возвышенности», ибо так говорят они все — в той стране. И, что бы они ни делали, они всегда найдут этому другие объяснения — в той. стране. Грабя кого-нибудь, они говорят, что тем самым помогают ему и избавляют его от бед: такова мораль той стране. И все, что хоть чего-то стоит, не стоит ничего — в той стране. Гений — тот, кто обыкновенен до мозга костей — в той стране. Если тебе что-то нужно, ты должна делать вид, что оно тебе совершенно не нужно; и oбо всем, что есть, ты должна говорить, что его нег — в той стране. И всякий раз, когда тебе захочется придавить соседа ты должна говорить, что приносишь себя в жcртву религии или морали, человечности, свободе или прогрессу — в той стране.
— Великий Боже! — догадалась Илиэль. — Значит, это Англия!
— Они называют это место «Стоунхендж» — в той стране
И, не говоря больше ни слова, старуха потащила Илиэль за собой в свою щель в скале. Там было темно, совсем темно, и Илиэль то и дело спотыкалась о камни. Затем старуха отворила небольшую дверь, и Илиэль очутилась на узком скалистом карнизе. Не успела она оглянугься, как дверь за ней затворилась, чуть не столкнув се в пропасть. Перед ней не было ничего кроме бездны звезд. Она манила ее, и Илиэль уже была готова отдаться ей, когда ее позвал резкий голос старухи:
— То, что я говорила тебе там, на улице, была полная чушь; это было нужно, чтобы сбить этих мозгляков со следа, дорогая; соблюдать нужно только одно правило — принимать вещи такими, каковы они на самом деле, и никак иначе — в этой стране. И она решительным движением столкнула Илиэль с карниза; громко вскрикнув, та полетела в пространство. Однако старая жрица уже объясняла ей, что ее ждут на островке среди моря, в старинном замке. Мягко приземлившись на поверхности оледеневшего моря, Илиэль быстро дошла до островка, но у замка, казалось, не было никакого входа. Замок выглядел естественным продолжением скал, так что его нельзя было бы даже различить среди них, если бы не зубчатые стены; в них не было ни ни дверей, ни ворот, а редкие узкие окна находились на недосягаемой высоте. И все же, подойдя к нему, Илиэль вдруг оказалась внутри, сама не зная, как это у нее получилось. Ей без труда удалось подняться на смотровую площадку, однако главная палуба замка лоснилась, будто смазанная маслом, истекавшим из тысячи устий. Тем не менее ей удалось добраться до Проходной, где она обнаружила свою собственную Щетку для волос; тут она сумела вспомнить о ритуальном Жаворонке, и дальнейший путь для нее был свободен. С левой стороны тянулись целые леса пиний, с правой — ряды высоченных муравейников; прямо же перед ней по просеке, по которой она шла, виднелась пагода, возле которой уже собирались жрицы (и знакомая ей старуха в том числе), чтобы почтить обитающего в ней китайского божка.
Ну конечно! Там были и Сирил, и брат Онофрио, и сестра Клара. И они наверняка часто бывали здесь — что за обман!
Они-то и были жабами, вечно квакающими на высокие темы, а свой алмаз, хранимый в средине лба, показывали только здесь!
Увидев Сирила, она разглядела и двух его помощников, составлявших некий особый треугольник среди тысяч почитателей пагоды; остальные тоже становились по трое, так что вся площадь оказалась покрыта правильной сетью, напоминающей гигантскую паутину. Каждый узел этой сети, треугольник, состоял из божества и двух; его почитателей, и все они были сами по себе. Тут были миллионы божеств, каждое в сопровождении пары их верных слуг; среди них были представлены все расы, все цвета кожи и все исторические периоды. Илиэль видела богов Мексики и Перу, Сирии и Вавилона, Греции и Рима, видела властителей мрачных эфиопских болоту! безводных пустынь и холодных гор. Нити же, соединяющие между собой эти узлы-триады, составлялись из невиданных насекомых, странных животных и уродливых пресмыкающихся, каждое из которых исполняло свой особый танец. Они плясали, пели и извивались, так что вид всей сети вызывал головокружение. Илиэль почувствовала тошноту. Однако ее поддерживала ненависть: она считала, что старуха тоже обманула ее. Илиэль не желала приближаться к сети еще по одной причине: ее злило что это наверняка была сестра Клара, которая, прикинувшись старухой, заставил ее явиться сюда на шабаш зачем же было устраивать все так не по-людски? Тут она заметила, что у каждой пары почитателей своего божества появился ребенок; держа его на руках, они подносили его своему богу, который тут же отправлял его в самый центр сети. В центре же, как это виделось Илиэль, находилось нечто вроде огромного паука. Его шесть ног; голова и тело казались одним сплошным шаром, чернь пронизанным лишь светом постоянно движущихся глаз испускавших лучи во всех направлениях, и ртов, высасывающих свою добычу безо всякой жалости и снисхождения, чтобы потом выбросить переваренные остатки обратно в бесконечную, нервно подрагивающую паутинную сеть.
Ужас этой картины потряс Илиэль до глубины души; она увидела в ней затаенную угрозу. И все же она была не в силах пошевелиться, чувствуя себя то ли загипнотизированной, то ли просто беспомощной. Ей казалось, что недалек день, когда она сама станет добычей этой всепоглощающей демонической силы тьмы.
Продолжая наблюдать, она убедилась, что не только люди, но и их боги становились добычей прожорливых ртов. Длинная жуткая нога вытягивалась, и вот уже распадается очередной треугольник, и бог, его священные атрибуты и его почитатели исчезают в раздутом брюхе черного паука. Потом они выходят наружу, но уже в иной форме, и вновь принимаются выполнять те же ритуалы.
Илиэль стоило немалых трудов преодолеть инерцию этого адского зрелища. Где же любвеобильная Земля с ее красотой и светом? Кой черт дернул ее оставить Лавинию Кинг и броситься в пучину жутких приключений, в это море иллюзий, в этот океан безумия? Зачем ей понадобились эти иные миры, гораздо более мрачные и опасные по сравнению с обычной жизнью? Ее уже не интересовало, что это за миры, и какие чудеса они скрывают; единственное, чего ей хотелось, это снова вернуться к людям, к обычной человеческой жизни, которую она и вела до недавнего времени. И пусть это с ее стороны неблагородно, пусть даже это будет падение; но это все-таки лучше, чем переживать без конца эти кошмары, полные фантомов, жестоких, злых, мерзких, полные самых фантасмагорических проклятий.
Она резко отвернулась от открывшейся ей картины; потом она, должно быть, потеряла сознание на какое-то время, потому что обнаружила себя уже лежащей в постели на вилле. Движимая неудержимым порывом, она вскочила с: постели и бросилась к шкафу, где хранились платья, чтобы одеться для поездки. Ей будет нетрудно перебраться через невысокую стенку террасы и выйти на улицу; через час она уже будет в Неаполе. Тут она обнаружила, что ни одно из платьев ей не годилось. С той же энергией, напоминавшей ярость, она принялась перешивать их — и, как раз когда ей осталось сделать чуть ли не последний стежок, в ее комнату вошла сестра Клара.
— Пойдем, Илиэль, — сказала она, — пора совершать ритуал в честь майского утра.
Илиэль даже подпрыгнула от возмущения, готовая взорваться; однако сестра Клара продолжала смотреть на нее спокойно и ласково, с мягкой улыбкой. Илиэль глядела на нее, ничего не видя из-за плотной пелены гнева, и все же невольно ощущала излучение, исходившее от всего существа сестры Клары, ее сияющую ауру и свет счастья, лучившийся из ее глаз.
— Нас ждут в саду, — сообщила она, приподнимая Илиэль под руку, как медицинские сестры приподнимают беспомощных инвалидов. И, прикрыв Илиэль большой лунной шалью из голубого шелка с вышитыми полумесяцами, талисманами Луны и тяжелыми жемчужными кистями, она увенчала ее голову тиарой из лунных камней.
— Пора, нас давно ждут.
Илиэль пришлось, скрепя сердце, еще раз дать отвести себя в сад. На Востоке пробивались первые лучи Солнца, восходившего над вершинами Позилиппо и оживлявшего своими розовыми перстами бледную лазурь неба. Все уже собрались — стойкая фаланга защитников крепости, готовая по обычаю приветствовать Подателя Жизни и Света. Илиэль никак не могла встроиться. в этот хор. Сердце ее было переполнено озлоблением и тьмою, уста же отравлял приступ тошноты. Да, восход Солнца прекрасен, но эти люди способны были лишь изгадить его своей низостью! Ладно, Бог с ними; она все равно решила уйти отсюда.
Когда последние отзвуки величественного гимна замерли в прохладном воздухе, к Илиэль подошли Сирил И брат Онофрио. Сирил взял ее за руки:
— Знаешь, мне надо тебе многое сказать.
Он подвел ее к мраморной скамье и усадил. Брат Онофрио и сестра Клара остановились поодаль и присели у подножия большой скульптуры из зеленоватой бронзы, изображавшей Марсия и Аполлона.
— Девочка моя, — начал Сирил мягким, но необычайно серьезным тоном, — ты видишь восточный склон Позилиппо? Видишь звезды, изливающие на нас свой ясный свет? Ты видишь стайки сверкающих рыбок, живущих в водах залива? А свое левое ушко — у него такая очаровательная форма, и цветом оно напоминает утреннюю зарю!
Лиза хотела сказать ему, чтобы он прекратил наконец валять дурака, но буквально задохнулась от злости и лишь смерила его с ног до головы презрительным взглядом. Сирил же продолжал невозмутимо:
— На самом деле ты не можешь видеть ничего этого, потому что условия не позволяют твоим глазам видеть. Однако все эти вещи существуют. С другой стороны, существует множество вещей, которые твои глаза видят, а ты их тем не менее не замечаешь, потому что еще не научилась видеть вещи такими, каковы они суть. Вот перед тобой лежит остров Капри, такой прекрасный в лучах восходящего Солнца! Однако ты не знаешь, сон это или явь, облако или морское чудовище. Узнать это можно лишь путем сравнения с собственными знаниями и опытом. Ты видишь, то есть замечаешь лишь вещи, представление о которых в твоем сознании уже есть, или которые не слишком отличаются от твоих привычных представлений. Того же, что тебе до сих пор было не известно, ты не сможешь увидеть никаким иным образом, кроме как научившись и приобретя опыт. Как мы учимся читать? Точно так же. Разве буквы алфавита не казались тебе странными и непонятными, когда ты впервые начала знакомиться с ними? А арабское письмо, например, и сейчас выглядит для тебя «странным», равно как и наше письмо для арабов; за один раз ты, пожалуй, сможешь запомнить одну букву, со второй уже придется повозиться, а о том, чтобы соединить их вместе и понять все слово, и речи быть не может. То же самое произошло с тобою и этой ночью. Я знаю, что ты была там; и, поскольку я знаю также, что у тебя нет Посвящения, то я очень хорошо могу представить себе, что ты там увидела. Ты увидела лишь то, что могла, увидеть, то есть проекции своего собственного сознания {и подсознания!) на какие-то явления действительности. Неужели не ясно, что представление об этих явлениях, полученное таким образом, с той же долей вероятия может быть как истинным, так и ложным! Вот, взгляни на мою руку!
Сирил поднял правую руку, в то же время загораживая ее книгой от Илиэль.
— Как же я могу ее увидеть! — все еще раздраженно воскликнула она.
— Посмотри на тень на стене, — посоветовал Сирил.
— Да ведь это... Она похожа на голову черта, — удивилась Илиэль.
— Между тем я всего лишь сделал знак приветствия!
Он опустил книгу, и Илиэль тотчас убедилась в правоте его слов. Теперь она глядела на него, широко раскрыв глаза и забыв закрыть рот. Ему вновь удалось поразить её образностью своих аллегорий и умением театрально передать их. Наконец она пришла в себя.
— И что же?
— Так и этой ночью. За тем лишь исключением, что там время не имеет значения: ты видела не только то что должна была увидеть, но и то, что увидишь потом, свое время, когда научишься постоянно ощущать в себя свое высшее «Я».
Он вынул записную книжку из белого пергамента и начал читать.
Орел и Лев, борьба воды с огнем!
Сионский холм и Дерево на нем!
Далеких звезд и льдин полярных брак!
Пути богов сквозь непроглядный мрак!
Возьми ж метлу, коль ты на Шабаш зван!
Пришпорь Козла, его же имя Пан!
Тебе послушен Космос, путь открыт!
А звезды - только пыль из-под копыт!
Возвеселись, душа, и смело бей,
Сжав время, точно мак, в руке своей!
А правою вожми Святой Крааль
Его к губам и поднести не жаль!
Взгляни на сеть сверкающих лучей:
В ней бьется пульс неутомимый! Чей?
То волны океана Бытия
На круги возвращаются своя
Родится свет от света в вышине. Крест
от креста в космическом Огне;
От жизни жизнь, как Роза средь цветов,
И в браках тех одна царит Любовь.
На острие же каждого луча
Кружится мир, стеная, и крича;
Священным Змеем каждый окружен,
Миры - его, и их питает он.
Даруя смелость людям, гриву львам
Даруя крылья сказочным орлам,
Ликуя и блистая чешуей.
Да станут перья Феникса золой,
Да прорастут в ней Духа семена!
Таятся в них и Солнце, и Луна:
Со Светом Свет встречается в бою.
Ему бросая радугу свою.
Как мост - через Ничто, и эта связь,
Магическим кристаллом становясь,
Рождает Жизнь, а с ней Любовь и Стон
Желания - вот Истины Закон!
Четверолистый образ Божества –
Цветок и плод, и корни, и трава
Неодолимой силою горят.
Преображаясь в дивный аромат.
О росных звезд искристое вино!
Все Сущее в тебе отражено
Когорты, хоры всех живых существ
И пламя всех химических веществ;
Пылинки в свете солнечного дня
Их танец, полон силы и огня!
Они так исчезающе малы,
И все же их божественны балы:
Со Светом Свет кружится, захмелев,
И вновь передо мной Орел и Лев,
Вот Бог, а вот Ему покорна Тварь,
Вот освященный пламенем Алтарь,
И в каждом тлеет искорка Души,
И все они - Одно. Как хороши
Союзы Трех в Одном, и Одного
Троякое в единстве естество!
Стремясь за Духом Вечным сквозь эфир,
Они приходят в чистый, светлый мир,
С собой одну лишь радость принося,
Любя и понимая все и вся.
Лишь просветленным путь туда открыт,
Отринувшим гнилую плоть и быт.
В руке их меч: то знак высоких сил!
Удар его как взмах широких крыл.
Их ясный взор всевидящ и глубок,
В сосудах их - вселенской Крови ток,
И эта Кровь могуча и густа.
Чье имя обжигает им уста?
Того, Кто звал больших и малых сих
На Празднество для избранных Своих;
И вот настала Таинства пора,
И Плотью стало Слово, как вчера.
Но кто Владыка сей, кто Властелин
Звезды небесной и Волны глубин?
Нет слов у нас, чтоб рассказать про то.
Неназван Он - иль именем Никто.
Вот Истина, сокрытая во Лжи.
Вот почему мы все не миражи.
Вот кто раскрасил красками миры.
Существовать оставив до поры.
Он - центр всех сфер, Он - Пламя, он - Весна,
Что души пробуждает ото сна.
Не чти ж Его, когда Он чтит Тебя –
Тень бренну, сотворенную любя,
Возвысься же, пойми же, что ты-мост,
И образ твой превыше всяких звезд!

Сирил отложил книгу. — Язык, — сказал он, — вначале примитивный донельзя, разрабатывался и совершенствовался людьми, главной целью которых было сбыть свой лежалый товар подороже, ни слишком греша при этом словами. Ясно, что многие аспекты явлений в результате этого вообще остались без словесных обозначений. Мистический опыт точно так же нельзя выразить словами. В лучшем случае удается описать эти феномены с сухой, дубовой точностью, или в определенном приближении передать ощущение возникающего при этом экстаза. Ты, конечно, помнишь строки: «Вейся, вейся, смейся мне, Звездный лучик в вышине...». Проанализировав их, легко убедиться, что на самом деле они ничего не выражают; и все же они передают некую идею, хотя словами опять-таки трудно передать, какую. То, что ты видела, моя дорогая Илиэль, находится к этим моим словам в таком же отношении, в каком они сами находятся к тому, что видела сестра Клара — или, точнее, к тому, чем она там была. И мораль отсюда: как только сестра Клара изменится, мы все тоже немедленно изменимся вместе с нею. Считай это моим, пусть и не слишком «уклюжим», извинением за те плохие стишки, которые я заставил тебя выслушать с утра пораньше; на этом наш сегодняшний урок можно считать оконченным. Брат Онофрио сейчас пойдет созывать людей на собрание. Подавай нищим, он тем самым подает Господу; подробности о том, кому из них какой в этом интерес, можно узнать у главы фирмы. Здоровому духу нужно здоровое, я бы даже сказал, жирное тело, однако я занимаюсь бантингом"'4, то есть разбавляю водными процедурами твердые шлаки. Разбавляющий же, как известно, сам да разбавлен будет, поэтому перед началом я все-таки схожу приму душ. Вечер юных матерей состоится, как и было объявлено, в четверг, в половине девятого; гости, не являющиеся матерями, но намеревающиеся стать таковыми, приглашаются на собеседование ко мне в приемную непосредственно по окончании рабочего дня.
Произнося вею эту ерунду, Сирил улыбался самым непринужденным образом, изображая всеобщего любимчика; таков был его способ восстанавливать нарушенный светский тон беседы.
Илиэль взяла его под руку, и они со смехом направились к завтраку. Однако душа у Илиэль всё еще была спокойна. Она спросила его о старухе: не была ли то действительно сестра Клара?
— Да, конечно, — подтвердил он. — Мы решили, что лучше всего будет поставить там, в астрале, сторожа, чтобы предохранить тебя от возможных неприятностей Хотя в принципе тебе, конечно, ничто серьезное не угрожало и угрожать не может — до тех пор, пока ты деть верна клятве и не выйдешь за пределы Круга, самое главное. Ее высшее «Я» чувствовало себя удовлетворенным это было ее лучшее «Я», которому хватило немногих; ков, чтобы научиться обуздывать свой темперамент, давая ему идти на поводу первого же внешнего импульса! Она испытывала счастье и гордость оттого, что любил настоящего Мага и была им любима. Однако в то же время она ощущала в себе и некую подсознательную слабину ненавидя ее и в то же время отчасти завидуя ей, тем людям, которые еще могли позволить себе слабое для нее самой давно уже недозволенные. При этом эль на собственном опыте убедилась, что такие «победы над собственными слабостями достаются дорогой ной: ей самой пришлось отказаться от «темной звериной души» и дикарской привычки не доверять никому и чему, прежде делавших ее жизнь такой прекрасной! даром поэт пишет о «безграничной ярости рыб, жаждущих иметь крылья»; если рыбе объяснить, что для этого ей придется отказаться от привычки прокачивать через жабры, то она отлично смогла бы найти компромиссное решение, которое удовлетворило бы пару миллионов последующих поколений; и, если название «летающая рыба» показалось бы ей неприемлемым (хотя бы силу своей очевидной неточности), то мы охотно назвали бы ее «плавающей птицей», что не только точнее, и вежливее.
Между тем злость на сестру Клару у Илиэль все не проходила. Она и отправлялась-то в свои путешествия. затем, чтобы вырваться из пут замыслов Сирила, освободиться от власти его Магики; а он не только даже не явился ей ни разу, но подослал вместо себя сестру Клару, велев ей переодеться старухой, чтобы выведывать у Илиэль самые сокровенные мысли! Она не находила слов, чтобы выразить свое возмущение.
Сирил, разумеется, сделал все возможное, чтобы представить все события в их истинном свете. Он даже рассказал Илиэль целую историю.
— Одна очаровательная дама, супруга одного из приятелей лорда Боулинга, которую я про себя предпочитал называть «Пышкой» — поверь, что по своим физическим, а тем более душевным качествам она вполне тому соответствовала, — так вот, однажды эта дама отправилась в астральное путешествие... и заблудилась. Произошло это на острове Манхэттен, одном из самых пустынных островов на свете, как тебе известно. А надо сказать, что муж ее в это время как раз находился тут, в том самом Неаполе, который ты имеешь честь лицезреть перед собой, моя дорогая (нет, не прямо тут, а несколько левее). Вместе с лордом Энтони они охотились за каким-то очередным привидением. Миссис Пышка проявила чудеса изобретательности, как это часто бывает с американскими женщинами, когда им ничего иного не остается; привлекательной ее, правда, при всем желании назвать нельзя было, однако в мире духов царят, очевидно, совершенно иные критерии красоты, нежели на Пекок-Аллее или Трафальгар-Сквере, так что у нее моментально образовалась целая свита потусторонних поклонников. И они стали указывать, что и как она должна делать, будь то еда, питье, музыка и все остальное, и скоро она уже шагу не могла ступить без разрешения своих «духов». И вот однажды они сообщили, что на нее возлагается некое чрезвычайно важное и почетное поручение — спасение человечества или иная подобная же чушь, я сейчас уже не помню. Да и не в этом дело. А у нее самой уже не было ни сил, ни воли не только чтобы сопротивляться этому, но даже чтобы отнестись к этому хоть немного критически. Голоса «духов» были для нее гласом Божиим. Они послали ее сначала в банк за деньгами, потом в тур агентство за билетом на пароходный рейс в Европу; когда она прибыла в Ливерпуль, они велели ей ехать в Лондон, оттуда — в Париж, а из Парижа в Геную. В Генуе они назвали ей отель, где она должна была остановиться, а потом заставили купить револьвер с патронами. Когда она сделала это, ей просто и без обиняков приказали приставить револьвер ко лбу и спустить курок. Однако мягкая револьверная пуля, судя по всему, оказалась неспособна пробить мощную лобовую кость, или она просто не на то нажала: так или иначе; врожденная непробиваемость спасла миссис Пышку, что бы та могла потом рассказать нам свою историю. Она так ее потом и рассказывала, почти слово в слово: у нее даже не хватило сообразительности хоть чуть-чуть ее приукрасить. Как видишь, моя милая, эта история показывает, почему лучше иметь хотя бы одного верного друга среди живых, прежде чем флиртовать с озверевшими от любви привидениями, которые к тому же Могут казаться весьма коварными.
— Надеюсь, ты не считаешь меня такой!
— Все женщины такие.
Илиэль прикусила губки; впрочем, врожденная интуиция подсказывала ей, что в самом главном Сирил Грей прав. Она тоже оказалась неспособна противостоять искушениям, таким привлекательным и таким опасным в своей неопределенности. Однако как не могла она постоянно жить высокими целями, так не могла и прочно стоять на земле: голоса Болота и Пещеры все время звали Поэтому ее успокоение оставалось лишь внешними глубоких корней у него не было. Недели две все б порядке, она чувствовала себя здоровой душой и телом! однако затем упрямство овладело ею, и она вновь принялась «сочинять сказки», как сама это называла, стараясь на этот раз быть начеку против козней сестры Клары. Законы потустороннего мира становились ей все понятнее, в его символике она тоже начала разбираться; она научилась даже вызывать или удалять некоторые сущности по своему желанию. От сестры Клары же она отгородилась мощным невидимым барьером. Порождениям своих душевных импульсов она давала волю лишь в глубокой тайне, никогда не выходя за пределы двух-трех испытанных, наиболее излюбленных сущностей.
Ее земная жизнь также все больше смахивала на сумасшествие; и, поскольку для женщин такого типа месть — явление более чем обыденное, то вскоре весь гарнизон крепости потешался над ее безуспешными попытками завязать флирт с местными мужчинами. Целомудрие входило в нерушимый кодекс обитателей виллы, однако это было целомудрие позитивное, творческое, не такое, каким его выставляют в пуританских странах, превращая в худший из смертных грехов, так что «позитивным» оно остается разве что для строительных кирпичей.
Илиэль, впрочем, была достаточно умна, чтобы уже через несколько часов заметить, какими смешными выглядят в глазах окружающих эти ее попытки; но это тем не менее не послужило для нее поводом пересмотреть свое отношение к ним, как не служило до нее сотням столь же целомудренных женщин, от Дидоны до жены Потифара, до сих пор считающихся у наших психологов ярчайшими примерами обратного. Ситуация становилась напряженнее день ото дня, несмотря даже на небольшие всплески эмоций, время от времени разряжавшие обстановку. Строжайшая дисциплина, царившая на вилле, не позволяла этим всплескам вырасти до неприемлемых размеров, однако Сирил Грей не стал скрывать от брата Онофрио, что успехи, достигнутые Эдвином Артуэйтом со товарищи в своей подрывной деятельности, с каждым днем беспокоят его все больше.
— Я с радостью бы пожертвовал своими ушами, — восклицал он, — чтобы увидеть, как Эдвин Артуэйт поднимается сюда из Неаполитанской бухты, рука об руку с Lucifuge Rofocale (Духами преисподней), чтобы окончательно уничтожить нас всех при помощи какого-нибудь мистического амулета рабби Соломона! Тогда, по крайней мере, я был бы уверен, что счастье и благополучие явились к нам прямой; доставкой на дом — что называется, праздничный набор, родинки удачи и любовный напиток в комплекте, цена для подписчиков «Оккулт Ревью» два фунта одиннадцати шиллингов и три пенса.
Однако в июне настроение Илиэль наконец изменилось. Ожидание чуда, от которого готово было расцвести ее сердце, преобразило ее. Прежняя угрюмость исчезла; теперь Илиэль прямо таки сияла с утра до вечера. Физическая усталость, ни бытовые неудобства больше не заставляли ее страдать. Она подружилась с сестрой Кларой и дни напролет проводила в беседах с нею, усиленна работая спицами, совмещая, так сказать, приятное с полезным, чтобы встретить появление маленького сокровища уже готовым набором изящных вязаных вещиц. Илиэль забыла даже об ограничивавших ее свободу запретах, прежде так ее задевавших; к ней вернулась Вся природная радость и живость юности, так что если у окружающих и оставался повод следить за ней, то только затем, чтобы она чисто физически не набила себе шишек. Она больше не предавалась болезненным фантазиям и не испытывала тяги к опытам со зловещими образами. Она была у себя дома, па седьмом небе своего романа, ощущая себя главной героиней самой волшебной, всех сказок на свете. Ее любовь к Сирилу перешла
В необычайно нежную, еще более возвышенную фазу; она полностью осознавала теперь всю ценность своей жизни, свое собственное достоинство. У нее появилось особое чувство природы, которого не было раньше; она ощущала свое родство с каждым листочком, с каждым цвет» в саду, рассказывала сама себе любовные истории про рыбаков, чьи парусники разноцветными пятнами раскрашивали лазурную гладь залива, воображала удивительные романы, развертывающиеся на палубах роскошных морских пароходов, пришедших откуда-нибудь Америки окружить по Средиземному морю, смеялась над проделками детей, игравших на склонах горы, и радовалась той могучей, земной силе, с которой загорелые крестьяне таскали вверх и вниз мимо ее террасы то корзины с рыбой, то цветы, то хворост. Там была одна крестьянка, уже старая; долгие годы труда оставили на ее лице неизгладимые следы морщин, однако она всякий день радовалась жизни, даже склоняясь под тяжелой ношей, и никогда не упускала случая остановиться и поприветствовать Илиэль с той душевной теплотой, которая так отличает итальянских крестьян:
— Благослови вас Бог, синьора, пусть и этот день будет для вас добрым и прекрасным!
Нет, мир и в самом деле был прекрасен для Илиэль; Сирил был лучшим возлюбленным на свете, а она сама — счастливейшей из смертных женщин.