Лунное дитя

Алистер Кроули

начало

Глава XII
О БРАТЕ ОНОФРИО, ЕГО СИЛЕ И
ГЕРОИЗМЕ, И О НЕУДАЧЕ, ПОСТИГШЕЙ ЧЕРНУЮ ЛОЖУ
Церковник — всегда человек ограниченный. Итальянские жрецы ухитрились за три тысячелетия не изменить ни своим привычкам, ни даже своим одеяниям, Отец брата Онофрио был ярым антиклерикалом и активным масоном; если бы не это, его сын наверняка стал бы епископом. Такие люди — язычники по натуре, как бы ни называлась их вера; грубоватые на вид, они обладают необычайно тонкой чувствительностью, духовной и обычной, и одинаково ровно держатся и с низшими, и с высшими. Крепкое здоровье и чувство собственного достоинства дают мужество; а там, где мужество не помогает, его заменяет природная сообразительность.
Слабее воина, чем туповатый педант типа Эдвина Артуэйта, выставить против него было невозможно.
Брат Онофрио, с успехом занимавшийся Магикой, был готов в любой момент с легкой усмешкой забыть обо всех усвоенных правилах и приступить к работе в совершенно иной, пусть новой для него области Магики. У него уже начали развиваться те «вторые мозги», которыми так блестяще пользовался Сирил Грей.
Артуэйт же пребывал в плену собственного самомнения, считая себя не только знатоком, но чуть ли не отцом-основателем всех духовных наук; он выражался языком, который даже Генри Джеймсу или какому-нибудь Оссиану показался бы напыщенным и архаичным, и уместен был разве что в устах архангела; он был рабом глупых книжек, поддельных «Гримуаров XIV века»27 и «ясновидящих» бабушек, морочивших своими заговорами и снадобьями простой деревенский люд, желавший вылечить корову или отвадить соседа от рыбной ловли в своем пруду. Артуэйт опубликовал даже книгу, в которой разоблачал «эти суеверия», однако из книги становилось ясно, что он сам искренно в них верит, хоть и боится пользоваться. Так, он клялся «Черным Петухом», считая это менее опасным, чем клятвы «Великого Гримуара», а точнее, того апокрифа, который молва приписывает папе Гонорию. Ему хотелось попробовать вызвать Диавола, но он никогда не смел на это решиться. И все же на свете не было человека, который выполнял бы предписания все) этих дурацких книжек с такой педантичностью и сознанием исполненного долга, как Артуэйт.
Во время уже описанного нами медового месяца эту личность нетрудно было обнаружить на некоей вилле в Неаполе сидящей в кресле, выпрошенном в «Галерее Витториа», в смокинге модного покроя, ибо он обыкновенно представлялся крупным дельцом, и выражение лица у него было всегда самое деловое. Прибытие сотоварищей за новыми указаниями наверняка подвигло бы его к долгим глубокомысленным рассуждениям о смысле Закона и его приложимости к текущей ситуации. Изъяснялся же он, как уже говорилось, с большим трудом даже на родном английском чей-то вопрос или замечание сбивали его с толку, заставляя затыкать пробоину понятиями из латинского, греческого или еврейского языков, с которыми он едва был знаком. Слова были для него заклинаниями, и его ум представлял собой склад разрозненного, ни к чему не пригодного средневекового старья.
После первой серьезной битвы он ощутил себя призванным сообщить своим людям нечто важное. Он вообще не мог ничего сказать попросту, ему нужен был меньшей мере драматический монолог.
Первое совещание состоялось через неделю после прибытия в Неаполь.
— Мои далекие предшественники не зря обучали своих верных адептов магии! — начал он, обращаясь к Гейтсу и Абдулу. — Благодаря мудрости этих протагонистов герметических Арканов и их последователей, в том числе и современных —juxta nos! (Среди нас (мал.)) — психоментальность нашей софийной Тавуны (Разум (чар.)). возросла неимоверно и неодолимо, имен же их, украшающих наши девизы, произносить не будем, дабы Данайцы (назовем их так для вящей безопасности) не могли воспрепятствовать нам, ибо не то же ли сказано в хрониках клермонтских Гарудим относительно Кованое? Однако не ясно ли, что лишь на тонком плане мы можем теперь сбить этого отщепенца и изгоя, именуемого Греем, quern in Tartarum conjuro (Да заберет его Тартар (лат.)), с его орбиты, сиречь с пути, исторгнуть его из ареопага их богомерзкой иерархии? Посему возвещаю вам clam populo (Втайне от публики (лат)), что все установления протагонистов отныне перестают акцентироваться безоговорочно, ибо обстоятельства таковы — seel, me judice (Впрочем, это всего лишь мое мнение (лат)) — что оный отщепенец призвал себе в помощь самого Сатану, да не произнесены будут иные имена его, quod reverentissime prolo-quor!m (Говоря с величайшим почтением (лат.)) И эта задача теперь возлагается на нас, Рыцарей Черного Капитула, действующих in via sua propria1(своими способами (лат.)) в сей девственной долине и ее lucus tenebrosa Neapolitanensis (неаполитанской тенистой, священной рощи (лат.)) как наиважнейшая и наипервейшая! Пышущие жаром пасти их варварского пилума (охраны (лат.))! скрывают лишь тайную похоть. О, протагонисты и провозвестники Учения, salutatio in summo imperio, — per to-tam orbem, (Да славятся они всей империей, всем миром (лат.)) — да поглотит его не именованный словом гром Орка и Флегетона! Sufficit! (довольно (лат.))
Турецкий дипломат легко понимал девять языков, но из этой речи не понял ни слова. Гейтс, знавший Артуэйта много лет, объяснил, что вся эта речь, столь странная на первый слух, означает лишь, что им следует убить Сирила Грея при первой же возможности, но чтобы уж без промахов и ошибок, ибо таково и было, в сущности, желание их главного начальника, если отвлечься от подробностей.
Совещание, начавшееся столь многообещающе, слишком скоро сделалось занудным. Да и как могло быть иначе? Артуэйт был медлителен от природы и умом, и речью; чтобы разговориться, ему требовалась большая разминка, но и тогда он продолжал путаться в длинных фразах и в малознакомых словах настолько, что его слушателям оставалось лишь догадываться, что же он хотел сказать им в своей многочасовой лекции, и вообще имел ли он что-то сказать им. Однако это совещание все же не осталось безрезультатным, ибо сотоварищи в конце концов уяснили себе, что от них требуется устроить вторжёние в крепость противника путем наложения заклятия на продукты, которые обитатели замка вынуждены покупать на рынке.
Для этой цели была избрана чрезвычайно вкусная и очень популярная в Неаполе рыба, именуемая vongole, потому что «ее кармический статус и способ обработки» имели, по словам Аргуэйта, характер Клифот.
А посему в эти дары моря следовало вселить дух Марса, причем не какой-нибудь (ибо их много), а именно тот; «который носит печать Бар-Завеля», чтобы отведавшие их пали жертвой горячки, ибо горячка всех видов считается подчиненной Марсу.
Единственным недостатком этого плана было то, что у брата Онофрио было заведено не только проверять все, доставляемые в замок продукты, но обязательно проводить над ними ритуал очищения и освящения; а еще у него был помощник, специально им обученный биометрически определять, что или кто может быть с этими продуктами связано.
Рыба была немедленно определена как «заряженная» марсианской энергией; широко ухмыльнувшись, брат Онофрио обратился к высшему, божественному началу Марса, перед которым даже демон Бар-Завель «ежедневно трепещет», и, начав таким образом боевые действия, приступил к обильной трапезе, поедая всю принесенную рыбу сам. В результате этого с несчастным Артуэйтом случился приступ жесточайшего кишечного расстройства, которым он и промучился добрых двое суток, почти не вставая с постели. Гейтс в этом сражении не участвовал, понимая, насколько опасной и рискованной могла стать вся затея для излишне торопливого деятеля. Сам он за это время успел сделать одно очень полезное дело. Отправившись в деревенскую церковку, расположенную у самого склона Позилиппо, он договорился со священником, что тот будет пускать его на колокольню — под тем предлогом, что он художник. Гейтс и в самом деле умел неплохо писать акварелью; некоторые находили даже, что этюды удаются ему лучше, чем стихи. После этого он десять дней кряду наблюдал за «Сачком», изучая распорядок дня и привычки его обитателей. Его взгляда не могло избежать ничто из происходившего там, и он очень скоро убедился, что самое важное наверняка происходило не в саду, а в доме. Ему было непонятно лишь, почему те люди, на которых было велено обратить особое внимание, очевидно не занимались никакой магией, ведя себя, как обыкновенные влюбленные, беззаботно наслаждающиеся выпавшей на их долю поездкой на юг. Однако Дуглас был достаточно проницателен, чтобы сложить два и два и сделать выводы даже из первого донесения. Отметив наблюдательность и сообразительность Гейтса, он прислал ему целый меморандум, в котором указывалось, какие меры следует предпринять.
Не зная в точности намерений Сирила Грея, он тем не менее догадался, что его «медовый месяц» отнюдь не так обыкновенен, как выглядел; и в этом он оказался прав. Он велел Гейтсу усилить наблюдение за влюбленными и незамедлительно докладывать ему обо всех изменениях в их поведении и привычках.
Тем временем Эдвин Артуэйт, оправившись от недуга, упражнялся в своих излюбленных «Черных Петухах». Существует способ начертания пентаграммы на пороге дома, и весьма действенный. Первый, кто перешагнет через нее, испытает сильный шок, от которого может наступить помрачение ума и даже смерть. Заметив подобный знак на своем пороге, опытный маг, конечно, остережется; поэтому хитроумный Артуэйт решил нарисовать пентаграмму клеем, которого практически не видно. К замку он отправился глубокой ночью, запасшись всеми необходимыми принадлежностями, и трудился при свете свечи. Он сделал пентаграмму такой большой, что переступить ее пришлось бы каждому, кто захочет; перейти мостик. Лишь завершив последнюю черту, он заметил, что, поглощенный своей работой, сам оказался между замком и пентаграммой, преграждающей ему путь. Почти целый час ушел у него на размышления, что же теперь делать; затем признаки рассвета заставили его поторопиться. Опасаясь, что его могут обнаружить, он поглядел вниз и убедился, что при известной ловкости можно; спуститься вниз по опоре моста. Однако сам он ловкостью не отличался и, потеряв равновесие, свалился в бездну. Впрочем, тут ему повезло: не сломав себе ничего, он отделался лишь ушибами. Пока он, хромая, добирался до Неаполя, его застиг ледяной моросящий дождик; и, забираясь в постель в надежде избежать простуды, он с горечью думал, что теперь его пентаграмму смоет. Надежда его, кстати, не оправдалась, и ему пришлось провести в постели целую неделю, страдая от мерзейшего гриппа.
Таким образом, по крайней мере его старания прослыть упорнейшим из педантов не пропали даром.
Он действовал буквально как танк. Не зная ни гибкости, ни маневра, он двигался напрямик, медленно, но верно приближаясь к цели; его методика, походившая на артиллерийскую атаку, была почти столь же уникальна, как каталог библиотеки Британского музея, и обходилась, почти так же дорого. А ведь он даже не успел еще взяться за дело по-настоящему. Такого человека не могли остановить неудачи, будь их даже не две, а сорок две. Мало того, Гейтс, вероятно, не без ехидства посоветовал бы ему считать эти неудачи победами.
Ибо в качестве третьей своей операции Артуэйт выбрал «Волшебную Змею», которая, согласно гримуарам, вызывает у намеченной жертвы безумную любовь к ее владельцу. На эту мысль навела его неудача Абдула, явившегося, в духе местных обычаев, с гитарой к террасе, на которой Лиза ежевечерне совершала лунный ритуал, чтобы обратить на себя ее внимание. Он застал ее там одну и позвал по имени. Она тотчас узнала его; тогда, на концерте, где они встретились впервые, он очень понравился ей, и она потом долго, до самой встречи с Сирилом, жалела, что упустила шанс познакомиться с ним поближе. Воспоминание об этом подавленном влечении охватило ее со всей силой; однако ее любовь к Сирилу была еще слишком сильна. Первым ее порывом, инстинктивным, как дыхание, было вселить в Абдула надежду, чтобы как-нибудь потом, возможно, дать ей перерасти в нечто большее; однако память о данной клятве была еще свежа в ее сердце. Вспомнив, что она обещала избегать контактов со внешним миром, Лиза повернулась и, не говоря ни слова, быстро ушла из сада в дом. Абдул же вернулся в Неаполь, кипя гневом и ненавистью. Не удивительно, что план операции «Волшебная Змея» пришелся ему очень по душе. Гейтс
тоже нашел план небезнадежным; в добродетели Лизы он сомневался так же, как сомневался в добродетели вообще всех женщин; у него их в свое время было много, и для доказательства этого ему хватило бы примеров. Он попросил Абдула предпринять еще одну попытку: не вышло обычным путем, попробуем при помощи магии! Для приготовления «Волшебной Змеи» нужно было купить «яйцо без изъянов», как говорилось в гримуаре, ибо (кстати) яйцо и было символом личностей, о которых и одной из которых этот гримуар был написан. В полночь следовало закопать яйцо на кладбище и потом каждое утро поливать его бренди на восходе Солнца; Когда рассветет, появится дух и спросит, что тебе от него надо. На это следовало отвечать лишь: «Я поливаю свой росток». Проделав это три дня подряд, в четвертую полночь яйцо нужно было выкопать и разбить: в нем окажется змейка с петушьей головой. Это милое создание будет отзываться на имя «Амброзиэль». Ее нужно будет взять с собой, и желаемое исполнится. Артуэйт тщательно проделал все положенные церемонии, — ибо хоронить яйцо следовало, так сказать, со всеми воинскими почестями, — и без особых затруднений три ночи подряд ходил поливать его. Однако на четвертую ночь перед ним вместо духа предстал кладбищенский сторож и, не внимая никаким объяснениям, отвел его в участок как сумасшедшего лунатика. Менее высокоученый мастер тайных наук легко сумел бы подкупить этого стража порядка, но Артуэйту опять помешало самомнение. Продолжая вещать и совершать пассы, он настолько запутал все дело, что выручать его пришлось Гейтсу, попросившему британского консула замолвить словечко за незадачливого соотечественника.
Свою очередную неудачу Артуэйт, подобно всем малограмотным магам от Юкона и Басутоленда до Тонги и Монголии, объяснял происками противника, сумевшего его перехитрить.
Наконец сам Гейтс решил разнообразить свои занятия, предприняв уже гораздо более серьезную попытку установить магический контакт с обитателями крепости. В качестве союзников он решил использовать голубей, которых в округе было великое множество. Запасшись зерном, он стал рассыпать его наверху колокольни, чтобы приручить их, и через три дня они были готовы клевать у него прямо из рук. Постепенно он приучил их узнавать его и следовать за ним. Через неделю, улучив момент, когда никого из стражей виллы не было видно, он перебросил зерно через каменную ограду террасы. Сбившись в стаю, голуби бросились за зерном и сели в саду.
Дежурный страж заметил это, однако не ощутил никаких подозрений, зная, что и сам дом, и его сады были наполнены положительной энергией, притягивавшей всякую живность. Цветы в садах виллы росли и благоухали, как нигде больше, и все чада Природы испытывали к ним тягу как к уютному прибежищу, инстинктивно чувствуя незлобивость и дружелюбие хозяев.
Потом Гейтс ушел, рассыпая за собой зерно, и голуби последовали за ним; зайдя за первый же угол, он высыпал все оставшееся зерно кучкой на землю. Голуби набросились на него, и Гейтс проворно накрыл их сетью: голуби ему доверяли, и он сумел захватить их около десятка.
Тем самым он занял очень важный рубеж в деле прорыва обороны замка. Ибо теперь у Черной Ложи было достаточно живых существ, связанных с садом, а тем самым и с обитателями дома. Воздействовать на последних при помощи магии не составляло далее никакого труда. Как выяснилось, две из пойманных птиц были мужского пола; однако поскольку голуби по своей природе считаются принадлежащими Венере, было решено отождествить их со младшими из обитателей замка, из которых двое были юноши и две девушки. Чтобы не перепутать, шеи голубей были повязаны ленточками, на которых стояло имя намеченной жертвы. Теперь можно было приступать к операции. Руководил операцией Гейтс, в котором уже взыграл интерес экспериментатора.
Обследовав голубей, он нашел отождествление правильным и засунул каждой из птиц в клюв зернышко перца. Он был вознагражден на следующее же утро, видя, как сестра Клара распекает одну из своих помощниц; правда, он мог видеть лишь жесты, однако иногда ветер доносил до него и гневные нотки голоса сестры Клары. От брата Онофрио это, однако, тоже не укрылось, и он сразу догадался, что в его обороне пробита брешь. Немедленно отправившись к сестре Кларе, он заставил ее слушать себя, подав знак, которого ни один из посвященных не отважится оставить без внимания.
— Сестра, — начал он мягко, — ты перестала разговаривать с нашими мужчинами; в чем причина такой суровости?
Она ответила ему, еще гневаясь:
— В том, что в доме беспорядок! Илиэль ходит раздраженная, будто у нее лихорадка; а твои мальчишки строят друг другу угрожающие мины, стоит ей лишь взглянуть на одного из них первым. О девчонках я уж и не говорю!
— Я спрашиваю потому, что на мне лежит ответственность за оборону замка.
Тут сестра Клара даже вскрикнула от неожиданности; ей и в голову не приходило, что эти неприятности могли быть связаны со вторжением. Но теперь она поняла.
— Будет лучше, — продолжал брат Онофрио, — если ты наложишь обет молчания на себя и своих подопечных, с восхода и до захода Солнца, в течение семи дней, начиная с завтрашнего. Предупреди их, а я предупрежу мальчиков.
— Да будет так, — согласилась сестра Клара.
Брат Онофрио направился к себе в покои, где обычно занимался магическими делами. Он понимал, что замок подвергся нападению, и серьезному. Однако в этот раз дивинация не помогла ему. Чаще всего он пользовался Таро, этими таинственными картами с двадцатью двумя козырями-арканами; с их помощью ему обычно удавалось прояснить природу и смысл непонятных явлений. Однако в этот раз карты поразили его своим однообразным ответом на все его запросы. Как он их ни раскладывал, все так или иначе сводилось к одному символу, XVI аркану, который назывался «Разрушенная Башня» и считался связанным с известной легендой о Вавилоне.
— Да знаю я, знаю, — бормотал он, удивляясь столь настойчивому повторению этой карты, — ты означаешь «Марс» (по смыслу карта была связана с архетипическим влиянием этой планеты). Ну, а дальше что? Я спрашиваю: в чем состоит угроза? Откуда она исходит? Что мне следует делать? А ты опять выпадаешь мне в ответ на все эти вопросы!
На следующее утро Гейтс обнаружил, что язычки голубей, распухшие под действием перца, вновь обрели нормальный вид, и понял, что его вылазка обнаружена и противник принял меры. Гейтс продолжил эксперимент, дав голубям наркотик, то есть заставив их дышать парами эфира.
Эффект не замедлил себя ждать. Шестеро из обитателей дома испытали нечто вроде опьянения, мысли их путались, а горло сдавило удушьем.
Сестра Клара пострадала меньше других и смогла догадаться, что эти симптомы имеют магическую природу. Она бросилась к брату Онофрио; тот сразу понял, что на них совершено очередное нападение, и дал условный сигнал к отступлению в святилище внутри квадратной башни, своего рода внутреннюю цитадель крепости. Жертвам понадобилось всего несколько минут, чтобы собраться там, и симптомы быстро прошли.
Помогая одному из юношей, который от удушья почти не мог двигаться, брат Онофрио случайно бросил взгляд на колокольню, и тут его осенило. Возможно, карты Таро имели в виду реальную «башню» — колокольню? Чтобы домыслить остальное, многого не требовалось: вновь выбежав в сад, Онофрио разглядел на колокольне человека, очевидно наблюдавшего за виллой магов. Соображал он быстро и, не успев еще вернуться в дом, расшифровал последний совет карты и нашел решение.
Ведь башня, изображенная на ней, рушилась под ударом молнии, увлекая за собой находившихся на ней людей.
Он даже засмеялся от радости: его любимая дивинация оправдала себя более, чем можно было ожидать. У нескольких разных вопросов в самом деле был один-единственный ответ.
У. Джильберт далеко не без оснований пишет, что «кровь, огонь и пламя были для простонародья лишь привычными атрибутами повседневной жизни». Для брата Онофрио, который сам был из простонародья, такой «марсианский» удар был, что материнское молоко. Он сам был ярко выраженным «марсианским» типом, потому что родился под знаком Скорпиона, который, как известно, считается «ночным домом» Марса; сам же Марс в его гороскопе находился во Льве, в соединении с Ураном и в три гоне с Солнцем, Юпитер же составлял тригон к Сатурну в шестом доме, который отвечает за «тайные дела», т.е. в том числе за Магику. Столь удачные сочетания Марса с другими планетами в одном гороскопе встречаются, наверное, не чаще, чем раз в тысячу лет. Кроме того, вышло так, что он принадлежал к шестой ступени ордена (Старший Адепт), которая как раз посвящена Марсу; так что Артуэйту и его компаньонам очень не повезло в том отношении, что они нечаянно избрали целью удара ту область, в которой он был всего сильнее. Инвокация (вызывание) Марса есть не что иное как становление связи с теми структурами Природы, которые архетипически считаются «марсианскими». А дальше уж как повезет, смотря кто окажется сильнее. Можно вспомнить анекдот о человеке, жаловавшемся на боли в животе, оттого что нечаянно проглотил лекарство, предназначавшееся лошади. На вопрос врача, как это могло случиться, он ответил:
— Мне сказали, что его надо положить в трубочку и вдуть лошади в глотку. Но она дунула первой!
Конечно, любой магический эксперимент таит в себе опасность, и можно лишь удивляться неувядающему бесстрашию экспериментатора, пускающегося во все новые авантюры; ибо за каждыми новыми вратами, куда он входит таким же новорожденным и нагим, как появился на свет, его ожидают страшные враги, о которых он ничего не знает. И единственным оправданием (и оружием!) ему служит не интеллект, а та осознанная воля, с которой он стремится расширить пределы царства Духа. Ибо даже самый черный из магов, как Дуглас, или самый тупой, как Артуэйт, стоят по своему развитию много выше обыкновенного буржуа, не отрывающего взгляда от земли, чтобы не проглядеть в грязи куска золота.
Итак, поняв, зачем Гейтс взобрался на колокольню, брат Онофрио понял все. Марсианские символы стали на свои места, не хватало только удара молнии. Он не собирался вызывать грозу, что было бы оправданно, если бы Гейтс был обыкновенным человеком, способным воспринимать лишь грубые воздействия; нет, брат Онофрио уже знал, как отождествить башню колокольни с «Башней» на карте, не прибегая к так называемым «материальным» силам Природы (хотя Материя и есть Природа; впрочем, в нашем языке и без того достаточно каламбуров). Он отправился к себе в покои, извлек из колоды XVI аркан и положил на алтарь. Зажегши огонь на треножнике, он воскурил благовоние, именуемое «Драконья кровь», которое всегда держал наготове в маленькой железной курильнице. Затем надел на голову железную корону Марса, казавшуюся колючей из-за четырех украшавших ее пентаграмм, и взял в руки тяжелый меч, ростом с него самого, с обоюдоострым лезвием шириной не менее чем в пять дюймов у рукояти. Распевая то заклинания Марса, то древние военные гимны, то призывы к могучим божествам огня и грома — «И послал он стрелы свои, и разгромил их, и послал он молнии свои, и уничтожил их», — брат Онофрио начал Боевой Танец Змеи, ипвокационную пляску Марса. Кружась вокруг алтаря (и не забывая при этом кружиться вокруг себя), он постепенно отступал от него все дальше, следя за тем, чтобы его движение сохраняло форму раскручивающейся спирали. Дойдя до двери, он позволил «Змее» немного распрямиться и, продолжая движение, вышел в сад.
Гейтс все еще был на своем наблюдательном посту; он уже собрался уходить, но это новое явление на террасе задержало его. Именно о таких вещах и просил его докладывать Дуглас! Опершись на перила, он всматривался в танцующего мага, стараясь не упустить ни одной детали. На террасе брат Онофрио начал «скручивать» свою спираль, пока его танец не превратился в кружение на одном месте.
Тогда он приступил ко второй его части — Танцу Меча. I
Медленно ступая ногами по линиям воображаемой пентаграммы, он постепенно ускорял движение, при каждом новом ускорении отпуская меч все дальше от своего тела, подобно тому, как противовесы паровой машины раскачиваются все сильнее с ростом давления и скорости.
Гейтс был увлечен этим зрелищем. Пляшущая фигура в красном, окруженная отблесками металла, завораживала его, представляясь каким-то волшебным спектаклем.
А танцующая фигура двигалась все быстрее, и стремительный меч уже казался ее сверкающим платьем; голос, крепший с каждым движением, взывал к недосягаемому; величию богов Грома.
Гейтс следил за танцором, раскрыв рот; танец этого человека многое открыл ему. Он ощутил ток первобытных космических энергий под флером суетного человеческого бытия, увидел опьяняющий блеск звезд в слепой пустоте Пространства. И тут — вдруг - брат Онофрио остановился как вкопанный; голос его оборвался Молчанием еще более страшным, чем слова; длинный меч замер в жуткой неподвижности, словно луч убийственного света, направленный прямо на колокольню.
Тут Гейтс наконец с ошеломляющей ясностью понял, что именно он был во всех смыслах целью этого танца; его мозг его начал лихорадочно работать. Неужели он дал загипнотизировать себя этим блеском металла? Но думать как следует он уже не мог. Свет вдруг померк перед его глазами. Машинально ухватившись покрепче за перила он медленно, точно во сне, перевалился через них пролетев добрую сотню футов, упал вниз головой прямо на мостовую.
Брат Онофрио на террасе замка начал новый танец-Танец Победы, и на этот раз его «марсианская спираль была исполнена торжества. Теперь в его пляске полись элементы, говорившие о радости любви — той мой любви, которая с начала времен встречала вернувшихся домой воинов.
Глава XIII
О ХОДЕ ВЕЛИКОГО ЭКСПЕРИМЕНТА
И НЕМНОГО О НАШИХ ДРУЗЬЯХ,
С КОТОРЫМИ МЫ РАССТАЛИСЬ
В ПАРИЖЕ И НАЧАЛИ
БЕСПОКОИТЬСЯ, ЧТО ОТ НИХ НЕТ ВЕСТЕЙ
В начале января Сирил Грей получил письмо от лорда Энтони Боулинга.
Любезнейший мистер Грей! - писал он. - Пусть наступивший год укрепит в Вас решимость вовремя отказываться от любых своих планов! Мой собственный план на сей момент — отказаться от любых своих добродетелей, чтобы, если мне доведется пасть, я опять вышел победителем! Морнингсайд поехал знакомить американцев со своим новым научным открытием. Оказывается, все преступления объясняются дыханием. По его статистике выходит, что:
а) все осужденные преступники виновны прежде всего в том, что не так дышат;
б) все обитатели приютов для умалишенных страдают тем же.
Но ведь все мы, бывает, неравно дышим по отношению к кому-то или чему-то, поэтому свободными от подозрений в преступных наклонностях или идиотизме можно очевидно считать лишь лиц, совершенно бездыханных. Так что с нами, дорогой друг, все ясно. Однако Морнингсайд пошел еще дальше. Он открыл, что дыхание сродни наркотику; проведя множества экспериментов с наркоманами, он убедился, что длительное лишение воздуха вызывает такие же ментальные и физические мучения, как лишение наркотика у привыкших к нему. Нет сомнения, что теперь американский Конгресс, пекущийся об искоренении пороков, не замедлит внести воздух в список сильнодействующих наркотиков, запрещенных законом Гаррисона. Для тех, кто питается одним воздухом, этот запрет будет, конечно, чувствительным ударом.
Недавно я видел сестру Кибелу. Она гуляла одна по Лондону, мечтая навестить своих шотландских друзей. Я попытался скрасить ее уныние тем, что пригласил к себе на обед, и мы провели весьма занятный сеанс с моим новым подопечным. Юношу зовут Роберт Блант, у него есть дух-наставник по имени Улу и еще тридцать восемь разных личностей, избравших его тело своим обиталищем; а еще он умеет не только подбрасывать карандаши, по и прилеплять их ко стенам. Я до сих пор надеюсь, что он не пользуется ни лаком, ни магнитом, ни тем и другим. Понемножку: если я ошибаюсь, это было бы очень досадно.
Махатхера Пханг пропал из поля зрения, вероятно, направившись к экватору, чтобы подправить наклон эклиптики. Что ж, ему виднее. Я верю ему: у этого человека есть нечто, чего нет у меня (а мне бы хотелось). Простак Саймон, как всегда, очень мил; вот только о моих подопечных он со мной разговаривать не желает: «Я видел слишком много чудес, чтобы в них верить", говорит он, повторяя слова одного знаменитого папы. На самом деле я тоже так считаю, только он вспомнил цитату первым. Каково его собственное отношение к чудесам,
мне так и не удалось выяснить.
Надеюсь, что Ваш медовый месяц с этим Чертенком протекает вполне благополучно. Завидую Вам и голубому небу у Вас над головами: в Лондоне стоят туманы. Кроме того, мне даже • в погожие дни приходится ходить в это злосчастное военное министерство. Не обидно ли, кстати, что эти тупые вояки все до одного знают, где Вы сейчас находитесь ? У меня даже воз пикают сомнения, способна ли Магика вообще что-либо скрыть. Впрочем, я достаточно знаю Баллока: эта скотина готова продать кого угодно и кому угодно.
Полагаю, что за всем ( этим стоит именно он. В прессе опять появилось о Вас несколько гадких статей; по тут, как сказал бы Морнингсайд, Вам и карты в руки. Когда приедете, не откажите навестить меня до того, как, замучившись со всем этим, решите броситься в Вёзувий, чтобы какой-нибудь будущий Мэтью Арнольд получил наконец повод обессмертить Вас в глазах публики.
С наилучшими пожеланиями Энтони Боулинг.
От Саймона Иффа тоже пришла краткая записка.
Судя пи всему, пока все идет хорошо. В Париже ходят слухи о катастрофе, постигшей противника после атаки на вас. Однако вам лучше удвоить бдительность, потому что охотиться за тобой послали еще одного. В августе вас, вероятно, навестит один старый джентльмен; вы узнаете его по очкам с толстыми стеклами. Твой старый друг Саймон Ифф.
В письмах Простак Саймон никогда не писал о себе в первом лице; местоимение «я» он использовал лишь в устной речи, да и то лишь как дань принятым обычаям. Штаб-квартира Черной Ложи также дала знать о себе своим сотоварищам: не прошло и дня, как на место выбывшего 1ейтса был назначен новый деятель, давно заслуживший в Ложе самые высшие ранги.
Это был знаменитый д-р Виктор Весквит, чья слава черного мага вполне соответствовала его почтенному возрасту. Хотя, если не считать его излишней любви к покойникам, во всем остальном это был человек вполне добропорядочный. Его дом на Хэмпден-Роуд был не только популярным клубом спиритов, но и хранилищем мумий, пропавших в разных местах и в разное время. Дело в том, что в основе всех практиковавшихся им магических операций лежали именно покойники или отдельные их части. Его призванием было вселять жизнь в мертвую материю, что, в сущности, не так уж отличалось от принципа Магики вообще. Он полагал, и не без оснований, что для одушевления лучше выбирать такую материю, жизнь в которой угасла не слишком давно. Из этого следовало, что тело человека, погибшего насильственной смертью, гораздо более подходит для подобных опытов, чем останки лиц, умерших от болезни или от старости. Вторым следствием этого постулата было, что среди погибших насильственной смертью предпочтение следовало отдавать трупам казненных убийц, поскольку они вобрали в себя жизненную силу своих жертв, — с чем вряд ли бы согласился Сирил Грей, считавший, что обладатели большой жизненной силы слишком уважают сам принцип жизни, чтобы хладнокровно позволить себе отнять ее у другого. Так или иначе, д-р Весквит добился места прозектора в одном из лондонских моргов, причем в районе, славившемся повышенной преступностью. Слухи, распространившиеся о нем после этого в оккультных кругах, были один ужаснее другого.
Его карьера сильно пострадала в результате двух крупных скандалов. Известная некромантка Диана Воган была, как говорят, его любовницей; того, что он официально вступил в ее секту поклонников Паллады, оказалось достаточно, чтобы его признали соучастником в преступлениях секты.
Впрочем, слухи об этом не получили широкого распространения, и Весквит отделался сравнительно легко; однако он был выбит из колеи и решил (на свою беду) обратиться к Артуэйту с просьбой написать книгу в его оправдание. Тот написал, после чего ни о каком оправдании, конечно, не могло быть и речи.
Вторым скандалом обернулась его закулисная стычка с Дугласом. Весквит был одним из отцов-основателей Черной Ложи. Дуглас сместил его, «забыв» в кэбе папку документов Ложи, в которых описывались некоторые некромантические ритуалы дома на Хэмпден-Роуд, а сверху стояли адрес и имя хозяина. Кэбмен, как ему и было положено, доставил папку в полицию; Скотланд Ярд же переслал эти бумаги в контору, ведавшую кладбищами и моргами, и Весквит получил назад свою папку вместе со строгим предупреждением о ' недопустимости подобных занятий. Поразмыслив, Весквит решил, что неограниченный, доступ к бесценному «сырью» для него дороже должности главы Ложи, и уступил эту должность Дугласу. Дуглас; же извлек из этого еще одну выгоду: держа Весквита под угрозой разоблачения, он сделал его пособником в своих самых темных делах.
На известие о гибели Гейтса Дуглас отозвался телеграммой с просьбой «отложить расследование до прибытия родственников покойного из Англии, желающих забрать тело», и поручил это Весквиту. Того не пришлось долго уговаривать: работа была как раз по нему. В Париже его встретил Дуглас в прекрасном настроении; он избавился от Гейтса и приобрел труп воина, по всем правилам павшего в битве. К тому же, как мрачно пошутил Дуглас, «с точки зрения морали Гейтс был преступником, и его казнили; это как раз то, что вам нужно, милейший Весквит!» А поскольку перед смертью Гейтс состоял в тесном магическом контакте с Сирилом Греем и его друзьями (и был убит ими же), то лучшего средства для возобновления этого контакта было просто не найти.
Весквит должен был как можно подробнее узнать, что же произошло с Гейтсом; для опытного некроманта это не было сложной задачей. Далее ему следовало воссоздать дух Гейтса из его останков и послать его к тем, кто был повинен в его смерти.
Прибыв в Неаполь, Весквит уладил все дела очень быстро: местные власти были только рады подписать формальный протокол о «несчастном случае», и некромант, еле скрывая радость, забрал у них тело. К его счастью, Гейтс вел нечто вроде дневника: это были планы операций, краткие заметки и наблюдения. Весквиту не пришлось даже допрашивать Артуэйта, рассказ которого затянулся бы, наверное, на месяцы. Из заметок черный маг сделал тот немаловажный вывод, что недооценивать противника не стоит. Использовав голубей, Гейтс сразу достиг очень многого, не в пример своим бездарным коллегам, тратившим время на заведомо безнадежные попытки; однако первый же ответный удар оказался поистине смертельным. В группе Гейтс был «впередсмотрящим» и понимал, что идет на риск; однако записей о последнем акте драмы он, конечно, не оставил, и ни Артуэйт, ни Абдул-бей тоже ничего не могли объяснить. Артуэйта сначала охватил смертельный ужас, однако самомнение вскоре пришло ему на выручку, и он решил, что во всем виноват его подчиненный, не слушавший его добрых советов и потому наделавший множество ошибок.
Весквит понял, что к следующей битве нужно будет подготовиться как можно тщательнее, не упуская ничего, что могло бы помешать ее успеху. Ему самому для проведения операций требовалось лишь мертвое тело, а оно у него имелось. Способности у него были, да и опыта хватало, и, вдохновляемый такой изобретательной личностью, как Дуглас, он еще мог действовать с умом и расчетом. Артуэйта Весквит засадил за составление гримуара, ибо в таком важном деле не следовало пренебрегать ничем. Для операции нужны были: магическая шпага (кинжал, который еще требовалось купить), магический жезл (вырезать из ветки орешника), магическое перо (вырвать у гусыни) и многое другое. Все это следовало записать в гримуар, чтобы написанный текст потом начал действовать сам, помогая в осуществлении операции. Вообще для записи гримуара требовался пергамент, изготовленный из кожи предварительно освященного животного, заколотого магической шпагой, и кожу тоже полагалось обработать особым образом; даже распорки, на которых кожа сушилась, должны были быть изготовлены и освящены по всем правилам колдовской науки. Однако на этот случай у Артуэйта имелся запас «девственного пергамента» вкупе с перьями из крыльев черного коршуна и чернилами, сваренными из человеческих костей и копоти от магического «черного фонаря», свечи для которого изготовлялись из человеческого жира. Однако для крупной операции и гримуар требовался немалый, и это было еще не все. По средневековым правилам, его следовало не только написать, постоянно думая о предстоящей операции, но и должным образом скопировать, соблюдая те же ритуалы, а потом украсить всеми положенными знаками и символами. Задача была как раз для Артуэйта: он был терпелив, знал немало мудреных слов из кухонной латыни, греческого, коптского] и еще каких-то фантастических языков, и умел составлять такие путаные фразы, в сравнении с которыми все; сочинения Джорджа Мередита, Томаса Карлейля и Генри Джеймса казались проще слова из трех букв.
Гримуар ему удался на славу: недаром говорят, что черти любят непонятные знаки, темные фразы и бессмысленные слова. Это объемистое сочинение было словно задумано для того, чтобы вытащить злого Духа безграмотной речи из его самого дальнего укрытия на свет Божий.
Ибо для Артуэйта и речь была не речь, если ее можно было понять сразу. Чтобы как следует запутать фразу, нужно хорошенько подумать, а потом еще и отредактировать ее — вставить новые выражения, незаметно подменить одно подлежащее другим, расставить глаголы в самом неожиданном порядке, выкинуть все слишком короткие слова, а главное, не скупиться на архаизмы. От дурной привычки называть вещи своими именами следовало отказаться решительно и бесповоротно; и если после тщательной проверки во фразе все-таки удавалось обнаружить хоть крупицу смысла, его нужно было немедленно удалить, заменив ключевые слова их эквивалентами из какого-нибудь мертвого языка.
Ясно, что такую работу нельзя сделать ни за сутки, ни даже за неделю; для того, чтобы ее прочесть, придется потратить почти столько же времени и сил — хотя бы из уважения к автору, отважившемуся на такой подвиг. Нет, не для того, чтобы понять, что же достопочтенный автор имел в виду, а чтобы проникнуться тем сумеречным состоянием души, в котором он пребывал, вероятно, с самого рождения.
Приведем один небольшой пассаж ради примера:
Пневмам же, ложирующе sub circulo hermeneutico ipso,
(Когда души окажутся) (в магическом круге),
феноменико альтацчя кай паки фактация
(им придется проявиться) (и) (тем более)
(прийти в движение)
плюс роstum гилпэтика супра суть.
(и) (потом) (материализоваться).
Далее этот «каркас», уже свидетельствующий о большом опыте, ибо подобное мастерство не приобретается в один день, следовало надстроить парой парентез потяжеловеснее, маскируя ими все еще хоть сколько-нибудь понятные слова, чтобы уже никто и никогда не сумел проникнуть в первоначальный смысл фразы. Все эта в целом неизменно повергало невежественную публику в изумление перед той недосягаемой высотой, которой автор достиг в своих познаниях. Пока Артуэйт трудился таким образом, Весквит и Абдул занимались делами гораздо более прозаическими. Им предстояло еще раздобыть четырех черных кошек (для четырех сторон света) и жертвенного козла, которому предназначалась роль не менее важная, чем самому покойному Гейтсу. Объявив, что тело будет перевезено в Англию, Весквит отправил в гробу куклу, тело же положил в погреб на лед, что, надо полагать, доставило тому немалое удовольствие.
Кошек Абдулу удалось достать без особого труда. Несмотря на сопротивление, их рассадили по клеткам в «лаборатории» Артуэйта и кормили человеческим мясом, точнее, теми отбросами, которые Весквит почти задаром получал в операционных местных больниц.
С козлом было труднее, так как тут годился далеко не всякий козел. Чтобы заполучить нужного, Абдулу пришлось затеять в Неаполе целую интригу с местными мафиози, подвергая себя таким опасностям, на которые он вовсе не рассчитывал.
Доктор, впрочем, немало позабавился, когда тому пришлось надеть солдатский свой мундир.
Летучую мышь также раздобыли довольно быстро; правда, ее следовало напоить кровью молодой женщины. Однако и тут нашлась крестьянка, согласившаяся за определенную мзду дать той укусить себя в палец ноги. Гвозди от гроба самоубийцы и череп отцеубийцы вообще не были проблемой, так как Весквит никогда не пускался в путь без подобных предметов первой необходимости. Однако дел было еще много; труднее всего оказалось выбрать подходящее место для операции. Вообще-то для этого полагалось найти поле сравнительно недавней битвы; чем больше в ней было павших, тем лучше (после 1917 года немало таких мест, необычайно привлекательных для черных магов, образовалось в окрестностях Вердена). Однако прежние гримуары писались в иные времена и в иных обстоятельствах; сегодняшний маг наверняка столкнется с целым рядом помех, явившись со своими козлами, кошками и прочими атрибутами на какой-нибудь оживленный перекресток в надежде найти там столь нужную ему могилу самоубийцы или по всем правилам погребенного вампира. Если пеший путник XIV века, завидев это, в страхе пустился бы наутек, то водитель нашего времени, если и не переедет мага от неожиданности, то уж во всяком случае остановится поглазеть. Лучше всего было бы, конечно, иметь хоть маленькое поле битвы в частном земельном владении, куда нет входа посторонним; да, это было бы гораздо предпочтительнее для целей некромантии, нежели общедоступные гектары поля знаменитой битвы на Марне. Да и на перекрестках теперь хоронят гораздо меньше вампиров и самоубийц, чем в старые добрые времена. Всесторонне обдумав эти факты деградации современного общества, Весквит решил пойти па компромисс, избрав местом действия какой-нибудь лишенный благодати храм. Найти и снять виллу с домовой часовенкой оказалось несложно, а раз освятить ее для такого мастера, как Весквит, вообще не составило труда.
Всю техническую работу выполнял, разумеется, Абдул-бей.
Тут опять-таки уместно вспомнить, что противоположности притягиваются друг к другу, и что нет такого дела, которого не могли бы изгадить бестолковые исполнители.
Кто знает «как», не знает мук с вопросом «для чего», как сказал поэт. Д-р Весквит находился еще в самом начале своих приготовлений, когда «секретная служба» (нанятая Артуэйтом и названная им архилатентной эпитеорисией) доложила об изменениях в поведении обитателей "Сачка для Бабочки».
Привычки тоже поменялись; Сирил Грей совершенно удалился от Илиэль, став членом отряда обороны замка; Илиэль же перешла под эгиду сестры Клары, став таким образом центром треугольника женщин. Все их ритуалы и песнопения были теперь обращены прямо к ней. Мужчины же поочередно несли дежурство, оберегая от нападения извне трех женщин и охраняемое ими сокровище. Узнав об этом, Эдвин Артуэйт был чрезвычайно доволен: он исправил ошибки, допущенные по вине нерадивого подчиненного! Потому что эти перемены произошли именно в результате его, Артуэйта, магических действий: вскоре после прибытия Весквита он провел блестящую операцию, тайно вбив в дверь вражеской виллы три заговоренных гвоздя. Всем известно, что вбитые таким образом гвозди лишают обитателей дома возможности предаваться радостям любви. И вот результат налицо! Между влюбленными прекратилась не только любовь, но, по всей видимости, и дружба.
В действительности же брат Онофрио немедленно обнаружил эти гвозди и принял меры, чтобы направить их вредоносное действие, так сказать, по адресу отправителя; однако в данном случае это было равносильно поискам пенни в заведомо пустом кармане. Не ощутив никакого ответного удара, Артуэйт продолжал радоваться своему воображаемому успеху. Он решил опередить Весквита: с какой стати, в самом деле, он должен делить с кем-то свои лавры? Противник уже почти повержен, осталось только добить его. Весквит же со своей медлительностью скорее действует противнику на руку, давая ему возможность собраться с силами.
И он решился применить доблестный, хотя и опасный прием, известный как «Колыбель для Кошки»
Эта магическая операция, элементы которой до сих пор популярны у детей (даже если они никогда не изучали магию), широко распространена в районах, где развито рыболовство, например, на островах южных морей. Там знают множество хитроумных и красивых способов ее выполнения, столь подробно описанных д-ром В. Боллом в его известной монографии о математических играх. Жаль только, что магическую сторону дела он упорно обходит молчанием.
Теория этой игры базируется на том, что для поимки трудно уловимых объектов — птиц, бабочек или рыб, — требуется сеть соответствующей конфигурации. Отсюда следует вполне логичный (для мага) вывод, что этот способ пригоден и для поимки сколь угодно малоуловимых объектов, как например дух вашего покойного отца или душа вашего здравствующего недруга; важно лишь правильно подобрать сеть. Все это было Артуэйту известно, и он решил, что сеть лучше всего изготовить из кошачьих сухожилий или кишок, которые легко отождествить со внутренностями противника. При достаточной длине их нетрудно будет связать даже в такие сложные фигуры, как «звездочка», «сова» или «молния»; каково же придется этим магам, когда их внутренности завяжутся таким же образом! После нескольких пробных попыток, сопровождавшихся лишь бранью, Артуэйт приступил к выполнению главной операции. Произнеся все необходимые заклинания, он завязал сложнейший узел в виде корня ямса, дополнив основной клубок каким-то немыслимо запутанным ответвлением; следовало полагать, что лица, подвергшиеся такому воздействию, должны будут испытать муки, не меньшие, чем царь моавитян Еглон или Иуда Искариот.
Преимущество этого средства воздействия состояло в его простоте и дешевизне; если оно сработает, последствия будут столь разрушительны и ужасны, что лучшего и желать нельзя. То ли из-за не совсем правильного отождествления, то ли по другой какой причине, однако убедиться, что средство сработало, Артуэйту удалось далеко не сразу. Сложность была в том, что прямого контакта с обитателями замка у него не было. Прежде, чем поразить намеченную жертву, силовые потоки должны были прорвать первую линию обороны в лице брата Онофрио. Поэтому, когда Артуэйт наконец почувствовал, что его магия начала действовать, брат Онофрио заметил это первым. Не зная чему приписать этот феномен, Природе или Магике, он справедливо рассудил, что в обоих случаях правильнее будет дать неведомым силам проявить себя в полной мере, чем оказывать им сопротивление. Поискав и найдя снадобье, известное аптекарям как Hydrargirum subchloricum, (Монохлорид ртути (лат)) он проглотил довольно большую его дозу, глубокомысленно заметив при этом:
— Если это Природа, оно пойдет мне па пользу, Магия, то — им!
Именно в этот момент Артуэйт закончил свои последние пассы, мысленно перенося их на кишечник врага.
Этой ночью обе стороны потрудились на славу. На| следующее утро карета «Скорой помощи» доставила Apтуэйта в инфекционный госпиталь, и газеты напечатали, сообщение об обнаружении в городе азиатской холеры. Однако дней через пять угрожающие симптомы исчезли, случай был признан не заразным, и бледная тень замученного врачами мага вернулась в родную атмосферу гримуара.
Глава XIV
НЕКОТОРЫЕ ПОЯСНЕНИЯ ОТНОСИТЕЛЬНО ОККУЛЬТНОГО ЗНАЧЕНИЯ ЛУНЫ,
ЕЕ ТРОЯКОЙ ПРИРОДЫ, ЧЕТЫРЕХ ФАЗ И ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ
СТОЯНОК; А ТАКЖЕ РАССКАЗ О СОБЫТИЯХ,
ПРЕДШЕСТВОВАВШИХ ЗАВЕРШЕНИЮ ВЕЛИКОГО
ЭКСПЕРИМЕНТА, НО ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ
О ВИДЕНИИ ИЛИЭЛЬ
Древние, над наукой которых так охотно потешаются те, кто сам никогда не изучал ее, предпочитая мнить себя самого более достойным изучения современниками и потомками (не находя у таковых, впрочем, желаемого отклика), наверняка с улыбкой бы встретили восторженные сообщения о «новейших открытиях пауки», в точности совпадающих с идеями Аристотеля или выводами Гераклита. Университеты провинциальной Америки, где преподают главным образом агрономию или горное дело и чуть-чуть прочей «бесполезной» науки — факультативно, проформы ради, — полны чванных профессоришек, которым в Лондоне или Берлине не доверили бы даже подтирать пол в лаборатории. Предел мечтаний для них — интервью в пол-полосы с портретом в воскресном номере, где они смогут наконец подробно рассказать о своих потрясающих открытиях, которые произведут революцию в искусстве высасывать яйца или еще что-то в этом роде. Особенно любят они объявлять что-нибудь «пережитком», например, теорию Дарвина. По невежеству принимая за истину ярмарочные лозунги ораторов «от демократии», громогласно вещающих о прогрессе, они и в самом деле считают «пережитком» все, чему уже более шести месяцев. Они даже не догадываются, что это справедливо лишь для той ярмарочной чепухи, которую они слепо принимают за истину.
Принципиальное различие между наукой древней и новой лежит вовсе не в области теории. Сэр Уильям Томсон был таким же метафизиком, как Пифагор или Раймонд Луллий, а Лукреций—таким же материалистом, как Эрнст Геккель или Бюхнер. Мы изобрели способы точных измерений, которых не было у древних, в результате чего и наши методы классификации
стали скорее количественными, нежели качественными. Это, в свою очередь, привело к тому, что мы перестали понимать, многое в их науке: так, мы уже не знаем, что же в самое деле такое четыре стихии или три активных принципа — сера, ртуть и соль. Кое-что из этих знаний было сохранено для нас членами ученых сообществ, вынужденных быть тайными и передавать древнюю мудрость шепотом, от учителя к ученику, потому что за хранение любой книги помимо молитвенника им грозило обвинение в ереси Девятнадцатый век стал свидетелем падения многих бастионов всевластия церкви, а в начале двадцатого обнародование этих знаний стало возможным не только теоретически. Несколько ученых мужей собрались, нашли студента, который был человеком надежным и обладая необходимым литературным даром; с его помощью им удалось привести в порядок и сохранить для потомства накопленные ими знания. Они были опубликованы в виде своеобразной периодической энциклопедии, называвшейся «Экинокс»; несмотря на довольно большой тираж, она давно стала редкостью, так как спрос на нее был очень велик.
Оказалось, что многие классификации древних зиждились на планетарных архетипах. Вещи, горячие или огненные по своей природе, например, львы, перец и горячка, относились к архетипам Солнца, Юпитера или Марса; быстрые и тонкие — к Меркурию, холодные и тяжелые — к Сатурну и т.д.
В тех или иных долях эти планетарные архетипы присутствуют почти везде; и, чем более уравновешены эти доли, чем теснее их связь друг с другом, тем более совершенной считалась вещь. Человека называли «микрокосмом»1;; маленькой Вселенной, образом и подобием Творца. Все планеты и стихии нашли в нем свое отражение, и даже знаки Зодиака все представлены в его природной сущности. Энергия Овна одушевляет его мозг, Телец придает силу и выносливость плечам; Лев олицетворяет смелость его сердца и порывы темперамента; колени, необходимые для прыжка, подчинены Козерогу; все взаимосвязано в человеке, все трудится во имя красоты и гармонии.
Луна на этом языке означает восприятие во всех смыслах слова, ибо сама луна лишь отражает воспринимаемый ею свет Солнца. Поэтому словом «лунное» часто обозначают все женское. Женская натура переменчива, многое в ней отражает влияние мужчины; она то способна к зачатию, то нет, в зависимости от своей «фазы». В каждый день месяца Луна проходит какой-то определенный участок Зодиака; от того, какие звезды «с той стороны» освещают этот участок или «лунную стоянку», как ее называли древние, зависит характер влияния Лупы в данный день. Поэтому на вилле следили за тем, чтобы занятия и распорядок дня Илиэль гармонировали с влиянием лунной стоянки.
Кроме этих делений и подразделений, существует еще одно, более широкое представление об архетипе Луны, имеющее троякий характер. Ибо она олицетворяет Артемиду-Диану, сестру солнечного бога, сияющую чистотой невинности; она же Изида, Посвящающая, дарующая свет и чистоту людям, связующее звено между их животным началом и их божественным «Я». Это Персефона-Прозсрпина, символ двоякой сущности, вынужденной обитать то на земле, то в Аиде, потому что съела гранат, однажды предложенный ей богом Подземного царства, и мать уже не смогла целиком вернуть ее на Землю. И, в-третьих, это Геката, сущность уже совершенно адская, скрытная, страшная и коварная, Царица Смерти и злой ведьминской силы.
Все эти аспекты существуют и в природе женщины. Неприкосновенная Диана, сущность высшая, сияющая. Старуха-Геката, утратившая все женские надежды, с душой, полной черной ненависти и зависти к более счастливым смертным. И — женщина в полноте жизни, нежная Персефона, ради спасения которой Деметра прокляла нивы, и те не плодоносили до тех пор, пока Аид разрешил жене половину года жить на земле.
Таким образом, «Луна» у древних имела чисто психе логические характеристики, и эти характеристики сегодня настолько же точны, как неизменно точен был уд жрецов Митры, закалывавших быка. Луна — это душа, не та вечная и бессмертная сущность, которую символизирует Солнце, а ее проекция в животном начале, звериная душа», вместилище перемен и страданий, игрушка космических сил и так называемого «Спасения», за которым, однако, кроется разрешение Вечной Проблемы космоса. Ибо Космос рожден женщиной, раздавившей голову Змея, и этот акт символически повторяет женщина, познающая материнство.
Другие избирают путь просветления Артемиды, жрицы священного и невыразимого ритуала; однако кто может сравняться с богиней? Большинство на пути к этой высокой цели совершают одну и ту же ошибку, и Луна обращается к ним своей темной стороной, становясь холодным, запертым домом Гекаты Проклятой.
Вот как широк спектр лунных характеристик, как сложна «формула женщины», охватывающая полярниц противоположности, к тому же сменяющие одна другу| в одно мгновение - в соответствии с природой лунных влияний, определяющей все, ей подчиненное.
Однажды, выступая на предвыборном собрании в. кой-то женской организации, ратовавшей за предоставление женщинам избирательных прав, Сирил Грей заявил — У женщины нет души, а есть только пол; нет морали а есть только настроение; ее ум подчиняется толпы; поэтому ей не только должно быть предоставлен но избирательное право. Избирательное право должно быть предоставлено только ей!
Он сел, сопровождаемый целой бурей протестов возмущения... и в течение следующих двадцати четыре часов получил четырнадцать предложений выйти за него замуж.
К началу второй стадии эксперимента Илиэль стала совершенно лунным существом. Когда они с Сирилом были имеете, она светилась его светом, не отходя от него ни на шаг, и была с ним единым целым — Изидой для своего Озириса, сестрой и одновременно супругой; все его помыслы были и ее помыслами, и о каком-либо внутреннем разладе не могло быть и речи. И тут ее внезапно лишили этого Солнца: ей нельзя было больше говорить с супругом, и она полностью ощутила себя центром эксперимента и ничем больше. Теперь она очень хорошо знала, что не испытывает никакого интереса к науке; любовь полностью удовлетворяла ее интерес к неведомому, и она понимала, что в каком-нибудь обыкновенном доме чувствовала бы себя не в пример счастливее. Надо отдать должное силе личности сестры Клары и силе ее заклинаний, если даже первый импульс таких ощущений у Илиэль не посмел вырваться наружу. Жрица Артемиды заботилась о ней почти с ревностью любовника, удерживая в состоянии блаженно-мечтательного восторга. Наделяя ее своим собственным энтузиазмом, сестра Клара легко, подобно фее, отправляла дух Илиэль в путешествие под парусами любви по еще неизведанным морям счастья, к сказочным берегам, полным пряностей и благовоний, в Эльдорадо, Утопию и Град Божий. Восход Луны неизменно сопровождался ритуалом в ее честь, проходившим на особой террасе, посвященной этой планете. Перед ритуалом Илиэль купалась, переодевалась в хитон и увенчивала голову короной с полумесяцем и девятью крупными лунными камнями.
Младшие девушки прислуживали ей при этом. Закончив приготовления, они присоединялись к остальным женщинам и спускались в сад, на террасу, где сестра Клара уже была готова начать ритуал.
Каждый новый день эта церемония, сообразно с движением Луны, начиналась на час позже, и поначалу Илиэль никак не могла привыкнуть. Каждый заход Луны также сопровождался церемонией, после которой Илиэль немедленно отправлялась спать. Все это также предусматривалось планом операции, потому что Илиэль волей-неволей была вынуждена отдыхать остаток суток, длившихся для нее, как мы уже убедились, не двадцать четыре, а все двадцать пять часов.
По натуре Лиза была подвижна, долго спать не любила; однако нежные мелодии, песни и возвышенные стихи в конце концов сделали свое дело, и она научилась ценить драгоценную беззаботность своего существования и спать «от звонка до звонка», не давая себе труда даже перевернуться на другой бок. Питалась она почти исключительно молоком, сметаной, свежим творожным сыром и печеньем из ржи, белка и тростникового
сахара (выпеченным, разумеется, в форме полумесяца). Что же до мяса, то ей дозволялась лишь разнообразная дичь как пища, посвященная богине-охотнице Артемиде. Впрочем, были разрешены также некоторые сорта рыбы, а еще овощи и фрукты, главным образом мягкие и сочные.
Она быстро стала полнеть; живая, смелая, неукротимая девушка с тугими мышцами и загорелым подвижным лицом, какой мы знали Лизу в октябре, теперь была бледна, рыхла, ленива, и ничто на свете, казалось, ее не интересовало. А было-то всего начало февраля.
Именно в эти дни месяца ее и посетило первое лунное видение. Сои у нее, конечно, пропал моментально; впрочем, с этими церемониями она уже привыкла просыпаться по первому звонку. Три женщины продолжали распевать священное заклинание: «Приди, приди Артемида» , наверное, еще целый час после того, как она легла спать; потом они, наверное, продолжали петь поодиночке, сменяя друг друга, по три часа каждая, пока остальные спали. Временами они не пели даже, а напевали без слов все тот же древний магический мотив, которому их научила сестра Клара, полугрсчанка-полуитальянка родом с Митилены, из благородной семьи; она сама услышала его у себя на родине еще девочкой от женщин, посвящавших-; ее в мистерии острова. Они говорили, что он уже много поколений сохраняется и передается из уст в уста лучшими певицами. Звучал мотив, пожалуй, несколько заунывно, однако в нем Чувствовались скрытые сила и жар, как от Солнца, и отзвуки монотонного рыдания, как от моря.
Так Илиэль все время грезила о Луне. Заметив в лице Илиэль следы волнения, смутившего ее покой, дежурная сестра нежно дышала ей в ухо, возвращая ее мысли к тому бесконечному покою, который был ей предписан. Сирил Грей был отчасти повинен в этом: планируя эксперимент, он не подумал о тех трудностях, какими чреват выбор Луны в качестве основного действующего начала. В промежутке между «лучшим» и «худшим» проявлением Луны уместится весь Космос возьми он такой сравнительно простой и целеустремленный символ, как Сатурн, вариантов было бы гораздо меньше. Планеты с ярко выраженной тенденцией гораздо лучше поддаются контролю. Тот же Марс легко направить в русло соблюдения правил Куинсберри; Луна же настолько пассивна, что любое влияние извне может изменить ее характер.
И, как известно, чем тише пруд, тем громче отдается в нем любой всплеск. Поэтому, когда речь шла о контакте Лизы лишь с возвышеннейшими из лунных влияний, никакие меры предосторожности не были излишними, никакой контроль не чрезмерен. Видение пришло ей примерно через месяц после начала второго этапа эксперимента, придав ей немало бодрости и сил.
Солнце уже село; вечер был на удивление теплым, и с моря шел легкий бриз. В обет Илиэль входило наблюдение за Луной, когда и как только она сможет ее увидеть. Ее покои соединялись винтовой лестницей с площадкой на крыше, откуда наблюдать было лучше всего. Однако в этот вечер она решила спуститься в сад. Настала ночь и луна среди малых звёзд озарила ночное небо. Луна освещала остров Капри, до ее захода оставалось еще два часа. Илиэль спустилась на террасу, к источнику. Когда Луны не было видно, она смотрела на море или на спокойную воду, потому что у воды с Луной много общего.
Вдруг что-то, — она не знала, что — заставило ее отвести взгляд от Луны, привлекая его к воде. Лиза стояла что отражение Луны виделось ей в самом уголке бассейна, там, где вода стекала в желобок, питавший клумбы» да, и рябь в этом месте казалась легким поцелуем, который вода дарила бассейну.
Лизе вдруг показалось, что это дрожащее отражение Луны оживает под ее взглядом.
Дальше началась настоящая мистерия. Взглянув вверх, как рассказывала потом Лиза (ей показалось, ее позвали) , она не увидела Луны на небе. Неба тоже было; она очутилась в пещере, поросшей фантастическими сталактитами, стены которой переливались из бледно-пурпурного в лиловый, «но это был свет, а не цвет»;! как сказала Лиза. Взглянув под ноги, она не обнаружила и бассейна; перед ней стоял снежно-белый олененок с серебряным ошейником. На ошейнике была надпись; ей захотелось прочесть ее, она нагнулась и разглядела слова:
Siderum regina bicomis audi, Luna, puellas.
Илиэль никогда не приходилось учить латынь; была не просто латынь, а латынь Горация; и слова как нельзя лучше подходили к Великому Эксперименту. Слово Luna она поняла без труда, слова regina и siderum выглядели тоже знакомыми, и общий смысл показался ясен. Но общий смысл — это одно дело, а мысль, заключенная в священных строках поэта — совсем другое. И все же они вошли в ее душу, как будто она знала их всегда, ' с рождения и даже до рождения. Она повторила их вслух:
— Siderum regina bicornis audi, Luna, puellas! Слушай, Луна, двурогая звезд царица, голос девушек!
О смысле этого древнего заклинания она в тот миг даже не задумывалась.
Произнеся его, она вновь взглянула на олененка — и увидела дитя, одетое в короткую рубашку, с луком и колчаном через плечо.
Но это видение тут же исчезло; опасаясь потерять контроль над собой, она провела рукой по лбу, стараясь прогнать наваждение. Нет, это был не сон, потому что она узнала священный дуб, под которым по-прежнему стояла. Всего несколько шагов отделяли этот дуб от двери дома, где она была главной лунной жрицей. Теперь она вспомнила: она вышла, чтобы попросить герольда протрубить в рог. И в тот же миг услышала звук его сигнала. Но что это? В ответ на зов рога с каждого дерева, из-под каждого куста, из каждой травинки выбежали крохотные существа! Едва видимые, прозрачные, с непропорционально большими головами и худыми, как спички, телами и конечностями, они приближались, размахивая хвостами, начинавшимися у основания их плоских черепов. Быстрые, ловкие, они двигались легко, и хвосты помогали им сохранять равновесие. На первый взгляд это выглядело даже смешно, ибо они напоминали головастиков, вставших на короткие ходули.
Однако очень скоро смех у Лизы прошел. У каждого ил этих существ был один-единственный глаз, и этот глаз излучал такую силу и энергию, что ей стало страшно. Кроме того, видно было, что в их взгляде светится разум, познавший многие тайны и обладающий неукротимой волей. В посадке головы было нечто львиное и в то же время змеиное; гордость и дерзость сквозили во всех их движениях, дополняя и оттеняя блеск разума.
И все же их движение не имело видимой цели; куда они стремились, понять нельзя было. Казалось, будто они вышли на занятия утренней гимнастикой, хотя ясно было, что смысл их действий не в этом. Какое-то время Лиза пыталась даже выделить среди них «офицеров», готовых принять команду и повести свои войска в бой. Но тут ее внимание снова было отвлечено. Возле ее ног вдруг зашелестела трава, из нее вынырнул лебедь и, поднявшись в воздух, полетел к лесу. Вероятно, он давно уже находился здесь, потому что рядом со своими сандалиями Лиза обнаружила яйцо. Тут она почувствовала, что ей очень хочется есть, и решила взять яйцо в дом, чтобы приготовить его на завтрак. Однако, подняв его, она обнаружила на нем еще одну латинскую надпись, как на ошейнике олененка. Она прочла ее вслух, и она тоже показалась ей понятной, в чем не было ничего удивительного, потому что это были слова девиза, начертанного на знамени императора Константина:
In hoc signo vtncet,.(Сим знаменем победиши(лат.))
Как назло, и тут глаза обманули уши: слово signo (знамя) было записано как cygno (лебедь)! Таким образом, вся фраза превращалась в каламбур: «сим лебедем победиши!» В тот момент Лиза не сознавала этого, но все стало ясно, когда она рассказала об этом сестре Кларе и назвала все слова по буквам. Потом ей пришло в голову, что это яйцо, должно быть, представляет собой большую ценность, поэтому она должна сберечь его — и в тот же миг она увидела, что лесные существа или «дети дуба», как она назвала их для себя, приближаются к ней.
Не зная, что делать, она готова была сражаться с ними — или бежать. Однако тут молния, которую во многих сонниках по ее архетипической природе связывают с дубом, разорвалась со страшным треском, озарив окрестности неверным мертвенным светом; расколотый дуб рухнул, и кругом раскатились удары грома. Не удержавшись на ногах, Лиза упала. Мир поплыл перед ее глазами в сопровождении бешеного танца звезд; и она еще успела услышать радостные возгласы «•детей дуба», кинувшихся к брошенному ею сокровищу. «Нить божия» кричали они, и сестра Клара не могла объяснить, что это значит, или не хотела этого объяснять.
Когда блеск звезд, ее окружавших, несколько угас, Илиэль поняла, что находится уже не в лесу, а в каком-то странном городе. В нем было полно женщин и мужчин всех рас и цветов кожи. Она очутилась перед домом, довольно бедным и обветшалым, на пороге которого сидел нищий старик. Его посох был прислонен к двери, у его ног стоял фонарь — был ли это действительно фонарь? Скорее, нечто прямо противоположное, ибо он горел при свете дня, испуская темноту. Старик был одет в серое тряпье, его длинные немытые волосы и борода давно не знали ножниц цирюльника. Его правая рука была совершенно обнажена, и вокруг нее обвивалась змея, отливавшая золотом и зеленью, и на голове у нее была маленькая корона, украшенная рубинами, сапфирами и изумрудами. В руке он держал стило, также украшенное рубинами и сапфирами, которым выводил какие-то квадратные знаки на изумрудной скрижали. Какое-то время Лиза просто стояла, наблюдая за ним; закончив выводить свои знаки, старик встал, взял свои посох, лампу и скрижаль и побрел к берегу моря. Лиза последовала за ним; через некоторое время они достигли грота, скрытого в прибрежных скалах. Илиэль следовала за стариком, углублявшимся во все более дальние ответвления грота, пока тот не достиг тупика; там, в тупике, Лиза увидела мертвое тело. Это тело было копией самого старика, и Лиза замерла, пораженная; ей вдруг показалось естественным, что у него два тела, и что он всегда хранит одно в тайной пещере, чтобы ему не могли повредить враги. Старик положил свою скрижаль на грудь мертвецу и быстро вышел из пещеры. Илиэль же осталась, ибо ей хотелось узнать, что было в ней написано.
Позже Сирил Грей перевел эту запись, и мы воспроизводим его перевод; цитировать текст в оригинале, как его записала Лиза, не имеет смысла.
Сказки Слово Власти и Слово Страха!
Оно Не ведает Лжи и не знает ошибки.
Ибо оно есть капля Истины. Я знаю:
Вещи, что вверху, таковы же, что и внизу,
И те, что внизу, таковы же, что и кверху,
И тавматургия есть умение любить ЕДИНОЕ
В каждой вещи.
Как все произошло от Одного через созерцание,
Так и все рождено от Одного, через преобразование.
И зачало Солнце, и родила Луна Вселенную нашу.
Единственную в своем роде; и Воздух
Был Колесницей ее, и Земля Кормилицей.
В этом корень всех талисманов во всех мирах.
Иже были с начала Творения.
В этом источник и меток любой души.
Пусть же прольется он на Землю! Ибо его сила полна.
Мягко, тонко используй теперь свое Искусство,
Воспитывая грубых, разделяя Землю и Пламя.
Взгляни: то взлетая, то падая, равномерно
И быстро крутится бесконечная лента Земли и Неба;
Храни же двойную власть Любви,
Соединяя то, что внизу, с тем, что наверху,
И твоею будет безмерная красота этого мира,
И мрак отступит пред твоим Ларцом Сейвар.
Вот Сила сил; превзойди же Простое и покори ее;
Преодолей Грубое и освободи ее; приведи же все вещи
К назначенному им совершенству. Ибо так '
И было создано все.
О Чудо чудес! О мудрость Магики!
Все вещи вошли в бурлящий тигель!
Три вещи из всех наук принадлежат мне,
И имя мое — Гермес Трижды Великий, Величайший.
То, что я написал здесь, вышло из самого Солнца.
Здесь оно сосчитано, взвешено и разделено.
Темен этот старинный оракул, но именно в нем, с чей
сразу же согласился Саймон Ифф, заключена великая:
тайна Космоса, и те, кто достоин, смогут узнать ее.
Илиэль не поняла из него ни слова, но почувствовала, что в нем заключено Нечто важное, и, спрятав скрижаль' в своем хитоне, вышла с ней из пещеры. Здесь она заметила, что вид побережья изменился: прямо над ней возвышался Позилиппо, а по правую сторону от него она узнала контуры Везувия. Она обернулась, готовясь одолевать крутой подъем, и туг ей показалось, что что-то преграждает ей путь, а что именно, она не могла разглядеть. У нее лишь появилось ощущение чего-то черного, холодного, и это черное хотело отнять скрижаль. Сначала Илиэль рассердилась на это существо, но потом оно показалось ей таким жалким, что она уже готова была хоть чем-нибудь помочь ему. Потом ей вдруг сделалось жарко, ее обнимали руки Абдул-бея, и его лицо склонилось к ее лицу. Она уронила скрижаль и очутилась в бальном зале, за тысячи миль и тысячи лет от пещеры. И увидела Луну, уже готовую закатиться над островом Капри. Она снова была на террасе, сидела на полу, сна не было ни в одном глазу, и лишь серебряный полумесяц, украшавший ее волосы, лежал теперь на мраморе у ее ног.
Сестра Клара, стоя на коленях, пыталась разобрать каракули, набросанные рукой Илиэль.
— Это было написано на скрижали, — пояснила она, как будто сестра Клара могла знать, что ей привиделось. — На той, которую старик спрятал в пещере. Для Илиэль настало время идти спать; но, пока ее девушки пели свои монотонные песни, Сирил Грей и брат Онофрио уже разбирали таинственные знаки.
Они провозились с этой надписью почти до рассвета. В это время на другой вилле работа тоже достигла своей высшей точки: Артуэйт наконец завершил свой гримуар. И вовремя, потому что Великая Операция некромантов должна была начаться во второй день убывающей Луны, но ей должна была предшествовать еще девятидневная подготовка, требовавшая от магов больших усилий, ибо приготавливать им нужно было не материалы, а себя самих.
Все девять дней им полагалось есть собачье мясо и черный хлеб, выпеченный без соли и дрожжей, и пить сырой грейпфрутовый сок, самый низкий из черномагических напитков, потому что считается, что он отрицает прекрасный образ Божий, низводя Бога до деревянного идола. Следовало принять и другие меры. На всей вилле нужно было создать атмосферу настоящей покойницкой; магам не полагалось даже случайно, в окне, видеть женщин, им нельзя было менять одежду во все время этих девяти дней, и саму одежду надо было сделать из саванов (саваны были заранее сняты с еще не погребенных мертвецов, то есть, попросту говоря, украдены). Перед тем, как надеть ее на себя, маги должны были произнести сложное заклинание, составленное из перемешанных слов погребального обряда.
Саваны и прочие недостававшие атрибуты они раздобыли на еврейском кладбище, и сочиненный Артуэйтом по этому поводу мрачный стишок «Воскресение из гоев» окончательно испортил им настроение, напомнив о мерзости задуманной ими церемонии. А Дуглас в Париже пил, отбивая ударом об стол горлышко у очередной бутылки виски и провозглашая тосты за здравие навестившей его американской дамы по фамилии Кремерс.
Дама была крепко сбита, по виду весьма упряма и одета в черное тряпье, в котором все походило на мужской наряд, за исключением юбки. Венчала весь наряд голова необыкновенных размеров и столь же необыкновенной формы, ибо затылок выглядел совершенно плоским, а левая височная часть была развита заметно сильнее правой; можно было подумать, что она вылезла через край формы, в которой ее отливали, потому что Природа обычно старается даже чудовищ создавать симметричными. Подтверждений этой теории на самом деде можно было бы найти еще больше, если знать, что мать возненавидела ее еще до рождения и перебрала все средства, вплоть до самых жестоких, пытаясь избавиться от нее.
Лицо дамы было похоже на маску из морщинистого пергамента, желтого и твердого его обрамляли короткие черные волосы. Выражение этого бледного лица показывало, что его владелица всегда готова пустить в ход хитрость и изворотливость, чтобы удовлетворить свои хищные инстинкты. Впрочем, явная бедность наряда свидетельствовала скорее о том, что результатом всех хитростей чаще всего оказывалось разочарование. Видимо, поэтому в ее взгляде чувствовалась застарелая обида по отношению ко всему остальному миру, порожденная эгоистической завистью, воспринимающей даже маленькое счастье другого человека как личное оскорбление. В каждой своей мысли она проклинала кого-то или что-то — Бога, человека, любовь, красоту, наконец, саму жизнь. В ее личности как бы соединились вместе палач и жертва, инквизитор и ведьма, которую он ведет на костер. Она была подлинным воплощением пуританского духа, мечущегося между чопорной сухостью и жаждой сексуальных извращений.
Опрокинув бутылку с отбитым горлышком себе в рот, Дуглас сделал порядочный глоток виски. Затем он предложил ее гостье. Та отказалась, сказав, что «виски создает в ее астральном теле сущий ад», и предложила лучше выдать ей ее долю деньгами. Дуглас расхохотался, как сумасшедший — брезгливый сумасшедший, ибо в нем хотя бы жило воспоминание о былом величии, и даже теперь он еще не пал так низко, как эта женщина: пол в его аду был потолком ее рая. Но, так или иначе, теперь у него была в распоряжении настоящая ведьма, и он презрительно бросил ей монетку в один франк. Проворно опустившись на колени, она поползла по полу, напоминая огромное раненное насекомое, потому что монетка закатилась в угол. Найдя ее и ощутив волнующий холодок серебра в руке, она забыла о своем желании держаться мужских манер и спрятала ее в чулок.
Глава XV
О ТОМ, КАК Д-Р ВЕСКВИТ И ЕГО ТОВАРИЩИ
ЗАНИМАЛИСЬ НЕКРОМАНТИЕЙ
И ЧЕМ ЭТО ДЛЯ НИХ ЗАКОНЧИЛОСЬ;
А ТАКЖЕ О ВОЕННОМ СОВЕТЕ СИРИЛА ГРЕЯ
С БРАТОМ ОНОФРИО, НА КОТОРОМ ПЕРВЫЙ
ВЫСКАЗАЛ НЕМАЛО ПОУЧИТЕЛЬНЫХ
СУЖДЕНИЙ ОБ ИСКУССТВЕ МАГИКИ
Неаполитанская зима, и без того необычайно мягкая, превзошла в этом году самое себя если не считать пары ночей заморозков, да и то скорее освежающе-мягких, она не доставила никому никаких трудностей или огорчений. День за днем Солнце бодрило дремлющий воздух, и жизнь на склонах вновь пускалась в счастливый танец Любви. Но вот настало полнолуние, и Луна грозно запылала в небе, окруженная красноватой дымкой, точно завернувшись в мантию гнева; рассвет был сер от надвигавшихся туч, и примчавшийся с севера ураган одолел, Итальянский хребет точно орда бандитов, решивших совершить набег на мирные крестьянские селения в долине. «Сачок для Бабочки» был защищен от него, гребнем Позилиппо. Однако в доме воцарился леденящий холод, и Илиэль попросила своих девушек зажечь все курильницы, заправив их орешником, сандалом и березой.
Другая вилла, которую д-р Весквит снял на открытой стороне Позилиппо, оказалась беззащитной перед яростью урагана; здесь тоже зажгли все курильницы, но горели в них кипарис и битумные угли. К концу дня ураган еще усилился и, когда сломанная им ветка оливы разбила стекло в одном из окон, доктор начал серьезно опасаться за успех всей операции.
Однако вечером сила ветра пошла на убыль, и освещаемые луной тучи распались на клочья, открывая звездное небо и напоминая собой картину «Бегство Сатаны от архангела Михаила». Пройдя над горами, сердце урагана излилось снежной крупой вперемешку с градом, в течение двух часов бомбардировавших склоны почти горизонтальными струями; потом, будто успокоившись, они сменились потоками пенного дождя, затопившего весь край чуть ли не в мгновение ока.
Склоны Позилиппо стонали под их ледяной тяжестью; из садов было вымыто все, что не держалось за землю прочными корнями; под напором волн трещали и рушились стены, и вода на улицах нижнего Неаполя доходила людям почти до пояса. Начало некроманта чес ко и операции было назначено на момент захода Солнца; к этому времени дождь, в последнем приступе ярости растратив остатки силы, наконец прекратился, и на землю опустилась ночь, черная, печальная и безмолвная, как мертвое тело Гейтса.
Часть мраморного пола в часовне была разобрана, чтобы некроманты могли соединиться с землей босыми ногами, черпая силы из древней вулканической почвы.
Почву покрывал слой ила, доставленного с болот Мареммы; поверх него была еще более толстым слоем насыпана сера. На ней был выведен магический круг — двойная глубокая борозда, заполненная угольной пылью.
Кругом, впрочем, он был только по названию; форма же его не напоминала ни о святости, ни о совершенстве, ибо черномагические ритуалы избегали того и другого. Он походил скорее на старинную замочную скважину, грубую комбинацию треугольника и круга. Внутри «круга» лежало тело Гейтса, головой к северу; с правой стороны от него находился Гейтс с гримуаром в одной руке и тонкой свечкой из черного воска в другой. С левой стороны стоял Абдул-бей, держа на привязи черного козла; Абдул был вооружен серпом, которому Весквит предназначил роль ритуального магического оружия. Сам доктор вошел в круг последним, держа корзину с черными кошками. Зажегши девять свечей по периметру круга, он разместил животных по его четырем сторонам света, прибив их большими железными гвоздями, стараясь не умертвить раньше времени, чтобы не привлечь нежелательных духов.
После того, как все было готово, некроманты упал» на колени; по слухам, Князь Тьмы предпочитал видеть людей в этой позе. Вообще силы, создавшие человека — в отличие от всех других существ — прямоходящим, очевидно любят, когда он на коленях выражает им свою благодарность за эту независимость, как бы отказываясь от нее на время.
План задуманной д-ром Весквитом церемонии был прост: вызвать демона, заставить его вселиться в козла и, • когда демон овладеет им, заколоть животное над трупом Гейтса, чтобы демоническая сила передалась последнему путем своеобразной антиалхимической свадьбы.
Тот же метод используется в спиритизме или спиритуализме, как называют его полуграмотные американские любители общения с покойниками. Впрочем, в отличие от них д-р Весквит был маг серьезный, к самообману не склонный, поэтому он обычно добивался гораздо большего, чем эти обыватели, считающие себя первоклассными медиумами.
Открыв свой гримуар, Артуэйт начал распевать заклинания. Ни воспроизвести, ни пересказать этот набор адских проклятий невозможно даже ради разоблачения всей гнусности их черномагической затеи; достаточно, сказать, что в ритуал были вовлечены все силы, хоть немного противостоящие Свету. Все божества тьмы и бедствий, все демоны убийства, насилия и грабежа, которых когда-либо боялись люди, были названы своими самыми тайными именами, и сам ритуал по сути был празднеством в честь совершенных ими преступлений.
Перечень этих преступлений, даже изложенный невразумительным языком Артуэйта, произносился таким мрачным тоном и сопровождался такими торжественными жестами (о точности которых позаботился д-р Весквит), что эта какофония, воплощаясь во все более зловещих диссонансах, звучала настоящей музыкой ада. В ней слышались крики детей, бросаемых в огонь или на съедение медведям, плач жертв на кровавых алтарях и вопли целых народов, уничтожаемых племенами варваров во славу почитаемых ими демонов, хрипы раненных или изувеченных мужчин, стенания умирающих женщин и рыдания изнасилованных девушек, и гремел гром разверзающейся земли, поглощающей последних хранителей веры гибнущего народа, будто небеса хотели подтвердить этим жестоким чудом историческую правоту диких племен; само Солнце, казалось, недвижно замерло в небе, все продляя и продляя эту нескончаемую резню.
Короче, это был настоящий гимн убийству, предательству, подлости и мести, стройность которого не была нарушена ни единым словом милосердия, доброты, мягкости или человечности. Завершился он пассажем величайшей жестокости, с которой кровожадное племя дикарей принесло в жертву Диаволу своего же собственного вождя, временами дерзавшего проявлять благородство, подвергнув его смерти от мучительной пытки.
Разразившись адским смехом, Артуэйт приступил ко второй части ритуала, в которой тем же темным и путаным языком рассказывалось, как демон вселяется в труп своей жертвы, проклиная и высмеивая все, что было в нем человеческого, чтобы уже в человеческом облике продлить свое царствие и расширить свои владения, сея всюду семена ханжества и лицемерия. Список преступлений, уже совершенных во имя Диавола, пополнился планами новых, задуманных безо всякого стыда и страха, и совершить их должны были те, кто называл себя «священными слугами» своей жертвы.
Описывать весь ритуал в деталях мы не имеем права, потому что даже мелкие детали его обладают разрушительной силой; недаром у нашего турка, воспитанного в традициях религии чистой и милосердной, лишь кое в чем сохранившей налет варварства, от всей этой мерзости подкосились ноги, и только мысль о Лизе, живительным огнем согревавшая его душу, не дала ему потерять сознание.
В умах же у всех трех некромантов бушевал настоящий ураган. Черномагические церемонии, по словам Элифаса Леви, представляют собой сущий яд для мозгов, провоцируя галлюцинации и безумие не хуже, чем-то делает гашиш или иной наркотик, и кто отважится полностью отрицать реальность этих безумных видений? Они достаточно реальны для того, чтобы разрушить жизнь человека, довести его до преступления или самоубийства; на свете есть не так уж много «материальных» вещей, обладающих подобным влиянием. Так и некроманты вскоре начали видеть фантомы существ самых немыслимых и зловредных, в реальности которых у них не было никаких сомнений. Вопли замученных кошек смешивались с безумным блеянием козла и монотонными завываниями Артуэйта, все читавшего строки своего гримуара. Некромантам чудилось, что сам воздух, сделавшийся вдруг плотным и вязким, порождал бесчисленных ползучих тварей и безобразных чудовищ, мертворожденных отпрысков угасших ветвей Творения и уродливые лики ошибок Природы, отвергнутых когда-то ею самой. Черный козел, казалось, не только тоже видел эти фантомы, но и ощущал себя их повелителем, ибо вдруг дернулся в порыве звериной гордости и гнева, чуть не оборвав поводок, так что Абдул-бею пришлось приложить все силы, чтобы не дать ему вырваться из крута. Все участники церемонии сочли это благоприятным признаком: Весквит совершил заключительный жест, Артуэйт перевернул страницу, и Абдул вонзил серп в грудь обезумевшего животного.
Его кровь пала на саван покойного Гейтса, и сердца некромантов забились быстрее; на лбах у них выступил холодный пот. Эта внезапная смена магической (и психологической) обстановки, переход от песнопений Артуэйта к полной ужаса тишине, в которой раздавались лишь предсмертные стоны четырех кошек, сильно напугала их. Или, может быть, им впервые открылось, какую адскую кашу они заварили?
А что, если трупы могут оживать? Если Гейтс и вправду поднимется со своего ложа и, движимый демонической силой, кинется душить их? Пот стекал с их лиц, смешиваясь с жертвенной кровью. Козел, погибнув, завонял еще сильнее, чем прежде, да и мертвый Гейтс благоухал не лучше. Воск, стекший со свечей в покрывавшую пол серу, прожег в ней дырки, источавшие едкий дым, добавив тем самым аромат ада к запахам мертвой или умирающей материи. Абдул-бею вдруг сделалось совсем плохо; потеряв равновесие, он упал ничком прямо на труп Гейтса. Весквит, быстро схватив Абдула за шиворот, поставил его на ноги и сунул ему таблетку сильнодействующего стимулятора, после чего тот снова сумел овладеть собой.
Артуэйт приступил к чтению последних заклятий. Их звучание уже ничем не напоминало человеческий язык, походя скорее на возбуждённое лопотание обезьян в забытом храме, нестройные крики атакующих варваров или сетования проклятой души. Весквит меж тем тоже приступил к выполнению заключительной части своей задачи. Взяв ритуальный нож, он отделил голову козла от тела и поместил ее в отверстие, специально прорезанное в нижней части трупа Гейтса. Затем, вырезав у жертвенного животного еще несколько частей, он засунул их в рот покойному коллеге. Остальные маги сопровождали это действо непроизвольными возгласами, смешивавшимися с хрипом умирающих кошек.
И тут произошло нечто, чего никто из них не ожидал. Абдул-бей бросился на мертвое тело и начал раздирать его зубами, слизывая пролившуюся на него жертвенную кровь. Артуэйт, в ужасе от того, что турок спятил, завопил было не своим голосом, но Весквит быстро сообразил, в чем дело. Абдул, несмотря на свою оккультную необразованность, был самым чувствительным человеком в их группе; и, очевидно, дух Гейтса (или вселившийся в его тело демон) избрал его своим глашатаем.
Наступила пауза, продолжавшаяся несколько минут; затем турок внезапно поднялся с земли и сел, торжественно выпрямив спину. Лицо его выражало полное спокойствие и удовлетворение. Это была душа, избавленная от вечных мук, пусть ненадолго, но зато полностью. Но он наверное знал, что время, отпущенное ему, коротко, поэтому его речь была тороплива и сбивчива, и многие-вещи ему приходилось повторять по нескольку раз. Однако слова его были весомы и убедительны, как приказы, и Весквит не сомневался, что с ними говорит дух, обладающий знаниями, о которых они могли только мечтать.
Все, что говорил дух, Весквит записал в особой тетради, специально приготовленной для этого случая.
? Вы стараетесь направить Луну против Солнца; это трудно. Геката придет вам на помощь; нападайте не снаружи, а изнутри. Вам помогут старуха и юноша. Все силы вашего мира теперь подчиняются вам; но их силы сильнее. И спасти вас может лишь предательство кого-то из них.
Не нападайте прямо; ибо даже сейчас у вас за спиной стоит Смерть. Порвите же свою связь со мной как можно скорее, и скройтесь подальше. Ибо каждый из вас сейчас как никогда близок к Смерти. И поторопитесь! Оглянитесь, и вы увидите, кто уже занес меч над вами!
Голос умолк. Весквит был счастлив уже тем, что сумел сохранить здравый рассудок. Остальные некроманты оглядывались, пытаясь обнаружить угрозу, и действительно увидели в восточном углу часовни облако голубого тумана, по форме напоминавшее яйцо. В центре его, опираясь на двух крокодилов, стоял образ брата Онофрио, с улыбкой прижимавшего палец к губам. Весквит понял, что столкнулся с силой, во много раз превосходящей его собственную, и немедленно последовал приказу, провозглашенному устами Абдула-медиума.
— Я клянусь! — возопил он, воздевая правую руку к небу. — Клянусь, что никто из нас не хотел причинить тебе вреда.
Внутренне он покраснел, сознавая, что это ложь, которая не поможет отвести направленный на него удар. Он поискал новые слова.
— Клянусь, что мы не будем пытаться прорвать вашу оборону, — сказал он, втайне надеясь удовлетворить этим стража врат и все же сохранить за своей командой возможность выполнить намеченное, то есть напасть на «Сачок для Бабочки» изнутри. Слова же, произнесенные Весквитом вслух, чрезвычайно огорчили Абдул-бея, решившего, что теперь весь их план пойдет насмарку, и связь с Белой Ложей окончательно прервется.
— Мы нанесли удар сами себе, — простонал он и упал, в этот раз действительно потеряв сознание. За ним последовал Артуэйт, попытавшийся было еще раз воззвать к демону, которого считал таким могучим; но, охваченный судорогой, точно отравленный стрихнином или умирающий от тетануса, он упал на лежавшие на земле трупы. Весквит, потрясенный судьбой своих товарищей, обратил к образу брата Онофрио взгляд, полный нечеловеческого страха. Брат Онофрио продолжал улыбаться, и Весквит протянул к нему обе руки:
— Смилуйся! — воскликнул он. — О, господин мой, смилуйся над нами!
У его ног дернулся Артуэйт, его затрясло, и на губах у него вспенилась черная легочная кровь.
И старик вдруг понял, что вся его жизнь была потрачена понапрасну, и что путь, которым он шел, был ложным. А брат Онофрио все улыбался.
— Господин мой! — вскричал Весквит, поднимаясь с колен. — Пусть лучше умру я!
Решение принять Смерть есть высшая из всех формул, когда-либо произносившихся человеком; и, как Любовь в человеке по природе своей есть Смерть, а тем самым и таинство, ибо он готов принять смерть ради Любви, так и тот, кто добровольно приемлет Смерть, обретает Жизнь — и обретает Любовь. Весквит сделал рукой знак креста, символ Того, Кто Своею смертью дарует Жизнь, Кто стал орудием той Жизни и той священной Смерти, которые с первых дней Творения называют Спасением.
И тут его, точно молнией, озарило истинное Знание, столь сокровенное и в то же время столь простое, что его можно было бы без боязни провозгласить на рыночной площади, и ни один человек его бы не услышал. Весквит с невыносимой ясностью увидел себя — глупого, слабохарактерного старика, которого прибрали к рукам преступники, превратив в своего сообщника. И он понял, что спасти его теперь может только Смерть. А брат Онофрио все улыбался.
— Пусть же вернутся обратно вызванные мной силы! — громко произнес Весквит. И умер смертью праведника, принесшего себя в жертву справедливости.
Образ брата Онофрио растаял. Великая операция некромантов потерпела полный провал. Однако остался гримуар; и почти сутки спустя, когда Абдул-бей пришел в себя, это было первое, что попалось ему на глаза. Машинально подобрав его, он с трудом поднялся на ноги и обнаружил своих товарищей. У самых его ног лежал старый прозектор; он был мертв. Артуэйт, чьи судороги сменились полным истощением сил, близким к коме, лежал на трупах; из его рта свисал язык, искусанный до крови. Турок вынес его из часовни и уложил в доме. Благодаря своим обширным связям он быстро нашел врача, согласившегося келейно засвидетельствовать смерть Весквита и позаботиться об Артуэйте, у которого возобновились судороги. Чтобы избавиться от них, ему понадобился почти месяц; зато потом он быстро обрел свою прежнюю натуру. Тогда они вернулись в Париж, чтобы отчитаться во всем перед Дугласом; в этот раз даже Артуэйт был вынужден признать, что не все у них получилось ладно, и что эту операцию, пожалуй, трудно будет зачислить в разряд блестящих.
День, сменивший столь печальную для некромантов ночь, выдался теплым и ясным. Земля быстро начала просыхать, и все кругом дышало свежестью. Когда Илиэль вышла на террасу, в саду еще лежал легкий туман.
Над морем заблистало Солнце, и огромная бледная Jlv-на уже клонилась к закату; ночные обязанности Илиэль завершились, и она готовилась совершить прощальный лунный ритуал и идти спать. Однако еще прежде, чем она закончила и смогла наконец предать себя в руки своих девушек, в сад спустились Сирил Грей и брат Онофрио. Руки их были сложены на груди в орденском жесте, и ярко-красный хитон брата Онофрио великолепно гармонировал с зеленым шелком одеяния брата Сирила. Итальянец смотрел на своего младшего, но несравненно более одаренного друга с уважением, граничившим с обожанием. В его взгляде светилась верность, самоотверженная и никогда не угасающая, возникающая лишь по отношению к тем, чья натура совершенно сродни твоей. Он чувствовал, что брат Сирил — существо гораздо более тонкое и сложное, чем он сам; это был не человек даже, а живое пламя, удивительно чуткое ко всему и не знающее страха. Всякий раз в разговоре, надеясь «поймать» брата Сирила, он сам оказывался «пойманным», не успевая заметить, как. Однако его не покидало желание узнать о своем идеале как можно больше, и в это утро он мягко разбудил молодого человека, жестом и улыбкой приглашая его выйти на террасу:
— Туда, где мать-казначейша нас не услышит. Так после утренней медитации и ритуала поклонения Солнцу они оказались вдвоем у пруда с лилиями.
Сегодня брат Сирил был в самом возвышенном настроении.
— Помнишь ли ты, кто сказал: Surtout, pas de zele? — начал он. — Кто бы это ни был, я его теперь очень хорошо понимаю. Мой дорогой братец, ты велик, ты силен, ты очень хитер, но так дело не пойдет. Ты делаешь все слишком хорошо. Представь себе, что ты — русский генерал, если это поможет твоему хилому воображению; впрочем, что бы ты сейчас ни думал, не имеет и не будет иметь никакого значения до тех пор, пока ты не поймешь, что одерживать слишком много побед так же плохо, как каждый день есть куропаток. Да, ты блестяще организовал оборону нашей цитадели, за что тебе честь и хвала от имени Республики — можешь поцеловать мне руку. Но дальше ты стал преследовать разбитого врага; ты уничтожил самые мощные его силы; а после этой ночи, боюсь, он вообще раздумает нападать на нас. Это никуда не годится.
— Но они сами вызвали на себя силы Смерти, — возразил брат Онофрио. — Откуда мне было знать, что они притащили сюда бедного старого Весквита и затеяли операцию такого масштаба, что она не могла хорошо кончиться, не так, так эдак?
— Однако ты и с бедным молодым Гейтсом обошелся не лучше!
— Да, есть у меня такая слабость — увлекаться Таро, забывая обо всем; но он ведь и сам задумывал магическое убийство! Я не мог помешать ему иначе, кроме как на том же самом плане. Взявший меч от меча и погибнет.
— В этом я не могу с тобой не согласиться; и тем не менее меня не покидает ощущение, что ты перегнул палку.
Мне хотелось, чтобы и Дуглас, и Баллок оказались здесь, рядом; вот тогда и нужно было бы запустить эту механику на полную мощность.
— Надо было сказать мне об этом раньше, — заметил брат Онофрио.
— Откуда же я знал?
Брат Онофрио сделал не совсем приличный жест. Его снова «поймали».
— Я только теперь понял, — продолжал Сирил, — до какой степени точны и целенаправленны были все твои действия. Что ж, теперь нам ничего не остается, кроме как расслабиться и дать отдохнуть нашим сердцам в атмосфере мира и капуанской неги. И все же... Вспомни судьбу Ганнибала и Наполеона! История повторяется — побед у нас уже слишком много!
Брат Онофрио даже подскочил от удивления.
— Какая нега? — воскликнул он. — У нас же идет Великий Эксперимент!
— Разве? — лениво протянул Сирил.
— И кризис должен наступить уже в следующем месяце!
— Но ведь в году целых двенадцать месяцев.
Чувствуя обиду, брат Онофрио поднялся на ноги. Он терпеть не мог, когда с ним играли подобным образом; если это была шутка, он не понимал ее, а если оскорбление, то тем более не мог его снести.
— Сядь, сядь, — небрежно сказал Сирил. — Ты сам сказал, что до кризиса еще целый месяц. О, как неисповедимы пути Океана, обнимающего, подобно матери, свои пять континентов! Мне так хотелось сходить под парусом на запад, а потом подняться на север, в этот бурный залив, и... Но что делать! Пока я не могу себе этого позволить. Пока что нам нужно дальше нести свою службу; мы — воины, избранные для последней битвы, в которой решится наконец, научатся ли люди сами определять свою судьбу или так и останутся ее жалкими игрушками. Да, мы пионеры Великого Эксперимента. Поэтому — к оружию, брат Онофрио! Бди и не теряй мужества, кризис уже не за горами, до него остался всего месяц! Со щитом или на щите! Dulce et decorum est pro Patria mori (Умереть за родину сладко и почётно(лат.))!
— A-a, теперь я тебя понимаю! — обрадованно воскликнул Онофрио и, дав волю своему итальянскому темпераменту, сердечно обнял Сирила.
— Ты молодец, — вздохнул Сирил. — Я тебе завидую. Брат Онофрио снова насторожился.
— По-моему, ты что-то знаешь, — произнес он. — Ты знаешь, что Великий Эксперимент не удастся, но тебя это почему-то мало заботит.
Чопорность британского дипломата не мешала хитрому, наблюдательному и честолюбивому итальянцу улавливать ход его мыслей.
— Черт побери! — продолжал брат Онофрио. — Да есть ли для тебя на свете хоть что-то неизменное, прочное?
— А как же. Вино, настойки и сигары.
— Вечно ты шутишь! Ты высмеиваешь все или почти все сущее, и в то же время с величайшей серьезностью относишься к самым безумным из своих собственных фантазий. Да ты бы даже из костей собственного отца сделал барабанные палочки, а жену себе выбрал, сунув ей в руки швабру!
— А ты отказался бы от своей любимой музыки, чтобы только не рассердить собственного отца, а жену бы выбрал по запаху ее пудреницы.
— Ну сколько же можно!
Врат Сирил покачал головой.
— Подожди, я попробую объяснить, — сказал он. — Вот скажи мне, что, по-твоему, серьезнее всего на свете?
— Религия.
— Ты прав. А теперь, что такое религия? Это душа, достигшая совершенства сама в себе путем божественного восторга. Таким образом, религия — это жизнь души. Не что такое жизнь, если не любовь, и что такое любовь, если не смех один? Значит, религия — это насмешка. Есть Дионис и есть Пан, я имею в виду их духовный принцип; но и тот, и другой суть лишь две фазы все того же смеха, сменяющие друг друга. Вот и выходит, что религия — это насмешка. Теперь скажи, что на свете всего абсурднее.
— Женщина?
— Ты опять прав. Поэтому она — единственный серьезный остров в этом океане смеха. Пока мы ходим на охоту, ловим рыбу, воюем и предаемся прочим мужским забавам, она трудится на ниве, варит пищу и рожает детей. Поэтому все серьезные слова — одна насмешка, и все насмешки серьезны. В этом-то, братец, и состоит ключ к моему Свету и к моим полузагадочным фразам.
— Да, но...
— Я знаю, что ты хочешь скачать. Верно, все это можно перевернуть еще раз. Так в том-то и суть! Переворачивай все снова и снова, и оно будет становиться все смешнее и все серьезнее, вращаясь с каждым разом все быстрее, до тех пор, пока ты не сможешь больше следить за этими круговращениями, и тогда кружиться начнет твоя голова; вот тогда ты и станешь той духовной Силой, которая есть квинтэссенция Абсолюта. Это самый простой и легкий способ достичь совершенства, добыть философский камень, обрести истинную мудрость и стать счастливым.
Брат Онофрио задумался, а потом выпалил, точно разя шпагой:
— Точно. Я чувствую это, уже когда тебя слушаю!
— Что ж, тогда тебе остается только возблагодарить
Всевышнего за то, что он меня создал. А теперь пора и позавтракать!
В трапезной Сирила Грея ждала телеграмма. Внимательно прочитав, он разорвал ее и насмешливо улыбнулся брату Онофрио, явно подавляя приступ безудержного веселья. Потом, сделав серьезное лицо, он заговорил уже знакомым нам не терпящим возражений тоном:
— Сожалею, но должен поставить тебя в известность: ситуация стала настолько критической, что мне придется немедленно приступить к самым активным действиям, так что прошу тебя передать мне сахар.
Брат Онофрио с нарочитой элегантностью повиновался.
— Ты хочешь знать, что было написано в телеграмме? — спросил Сирил еще более серьезным тоном. — «Дай сахарку птичкам!»